Серия «Гиперборейская чума» [3 книги]

— А как объясняться в любви по-цыгански, вы знаете?

Он проглотил комок.

— Да. Еще помню.

Грянул звонок.

Долгий, настойчивый.

Николай Степанович медленно встал, приложил палец к губам и, держа автомат стволом вверх, скользнул в прихожую. Через несколько секунд звонок грянул вновь, еще более требовательно.

— Ашхен! — закричали за дверью непонятно каким голосом. — Ашхен, это я, Саша!

Открывай!

Николай Степанович ждал.

— Зараза, — сплюнули за дверью. — Тебе же хуже, первая бы узнала…

Зашлепали тапочки.

Николай Степанович выдохнул застоявшийся воздух, набрал новый — и только тогда поставил автомат на предохранитель.

Светлана сидела неподвижно. Увидев Николая Степановича, она спрятала что— то в сумочку.

— Это не нас, — сказал Николай Степанович.

— Налейте мне еще, — сказала Светлана.

— "Да здравствуют музы, да здравствует разум!" — согласился Николай Степанович.

— Скорее уж — "Не гадая, в ад или в рай:"

— Пусть так.

Светлана выпила вино. Поднесла руку к лицу, внимательно посмотрела на пальцы. Потом — провела пальцами по щеке. По губам.

— Николай Степанович…

— Да?

— Я: как была?

— Даже лучше. Шампанское творит чудеса с женской красотой.

— Ой, не о шампанском я: Говорила бабка: если молодой цыган драконью кровь употребит, тут же стариком станет.

— О, Боже! И ты сидишь и ждешь? Все это время — сидишь и ждешь?

— Сижу и жду…

Николай Степанович протянул руку, чтобы погладить ее по голове, но рука сама изменила траекторию и опустилась на бутылку…

Квартира Коминта казалась неестественно пустой, невзирая на старинную не слишком компактную мебель (мещанский стиль начала века; тридцать лет назад, когда начали расселять коммуналки, Коминт подбирал буквально на помойках брошенные прежними владельцами предметы и реставрировал их) и валяющиеся повсюду вещи. Просто не летали из угла в угол томагавки и бумеранги, а также боевые вертолеты и марсианские треножники; не работали одновременно три телевизора, демонстрируя футбол, "Мертвые долго не живут" и "Санта-Барбару"; Ашхен никого не учила жить по телефону, Коминт не размахивал гантелями, а железная дорога в детской замерла, как в годы великой депрессии. Не сидели на кухне гости и не свистел вечный на плите чайник…

Светлана провела рукой по экрану одного из телевизоров — старого, громоздкого, тяжелого, как сундук пирата — и щелкнула выключателем. Раздалось мерное гудение. Через пять минут экран замерцал.

— Его надо не только гладить, но и бить иногда, — сказал Николай Степанович. -

Вон туда, где крестик нарисован.

Светлана легонько стукнула по указанному месту, и тут же прорезались изображение и звук.

–:к этому часу, — сказал дребезжащий голос. — А сейчас я хочу представить вам нашего гостя, художника, чье имя известно всему миру — Михаила Шемякина.

Дребезжащий голос, как ни странно, принадлежал Леониду Парфенову. Точно такой же дребезжащий голос раздался, когда собеседник его открыл рот.

— Добрый всем вечер. Я рад, что именно сегодня мне удалось встретиться с вами…

Светлана осторожно села в глубокое продавленное кресло. Можно было подумать, что она совершенно спокойна.

— Михаил, как известно, вы приехали в Петербург, чтобы присутствовать при открытии памятника выдающемуся русскому поэту Николаю Гумилеву. Как автор, что вы могли бы нам сказать? Предыдущая ваша работа, если я не ошибаюсь, это памятник Петру Первому: Вы не ошибаетесь. В прошлом году…

— совершенно невозможно было различить на слух, кто из собеседников говорит.

Потом что-то треснуло, и звук пропал совсем.

Николай Степанович в некоторой оторопи опустился на подлокотник.

Светлана сидела неподвижно. Только рука ее, лежащая на колене, непроизвольно дернулась.

— Наконец, — сказала она. — Поняли. Кто он. Для нас…

–:заслонила собственно поэтические заслуги его — а они неописуемо громадны, — громче, чем прежде, продолжил телевизор. — Знаете, не так давно на радио анонсировали цикл передач о поэтах "серебряного века" — и вдруг в перечне имен имени Гумилева не оказалось. Вначале я подумал, что это инерционное умаление его роли, хотел возмутиться — а потом понял, что нет: эти горе— составители оказались парадоксально правы, потому что Гумилев не есть поэт "серебряного века", нет — он последний поэт века золотого, века Пушкина и Лермонтова…

Звук вновь пропал. На экране появился портрет Николая Степановича гимназических времен. Потом он сменился сельским пейзажем. Потом появился Николай Степанович в тропическом шлеме и с винтовкой в руке. Потом — он же в гусарской форме.

–:орган для шестого чувства, — сказал телевизор совершенно гнусным голосом.

Вновь возникли два собеседника.

— И кто же этот меценат?.. — …русской душой. Средства были отпущены… после чего: — То есть иностранцам есть дело до нашей поэзии, а собственное правительство: —:Петербурга. Нет, я бы не выражался столь резко…

Треснуло, и теперь звук исчез вместе с изображением. Николай Степанович поспешил включить телевизор на кухне — но сюжет уже кончился, и Парфенов рассказывал о новой коллекции Пако Рабана. До питерских новостей было еще минут пятнадцать.

Светлана стояла очень прямо и смотрела на него.