Серия «Гиперборейская чума» [3 книги]

— А, так это, значит, твое дело? Тесен мир… Что ж, Илюша, ты закон знаешь…

— Да, — сглотнул старый цыган.

— Овцу, если ты помнишь, я тебе простил.

— Простил, батяня.

— Этого, уж извини, простить не могу…

— Понимаю, батяня…

Пронзительный вопль, в котором живой души не было, донесся издалека.

— Тогда — пошли, — Николай Степанович снял с плеча автомат, кивнул на дверь.

— Прямо… сейчас? — цыган сгорбился.

— А чего тянуть?

— Да, чего тянуть… — согласился Барон. — Веди, батяня. А этим не верь, обманут. Всех всегда обманывают. Даже меня хотели обмануть.

— Да я и не верю, — сказал Николай Степанович.

Они вышли из столовой и свернули налево, в сторону от освещенной стоянки.

Вопль, теперь уже многоголосый и яростный, накатывался.

— Стой здесь, — велел Николай Степанович, поднимая руку. — И ни шагу.

Сам он вернулся к крыльцу, встал сбоку.

Разъяренные, как кошки, неслись к столовой четверо девиц. Не кошки, нет: тигрицы. Эринии. Демоны ада. Два пацана с автоматами не успевали за ними, а последним шел Коминт с девочкой на руках.

Ком тел, грохоча, ворвался в помещение. Там — взорвалось…

— Вот — наша, — сказал Коминт. — Еще почти нормальная. Бляди как там все увидели…

— Я понимаю, — сказал Николай Степанович. — Давай девочку — и помоги им, если хочешь.

— Всех кончать?

— Да, наверное. Всех.

С министром внутренних дел республики Крым Николай Степанович беседовал минут сорок, и они расстались, вполне довольные друг другом.

Левка и Тигран ждали внизу в трофейном «датсуне». Номера уже стояли новые.

— Командир, могу я задать нескромный вопрос? — спросил Левка. За этот день он приободрился и смотрел на всех несколько свысока.

— Извольте, пан депутат.

— Вы из уголовных или наоборот?

— А между ними есть какая-то разница?

— Ну, все-таки…

— Вообще-то я из Александрийских гусар.

— Понятно, — кивнул Левка.

— Лев, вы меня очень обяжете, если не будете трепаться о встрече со мной хотя бы со своей высокой депутатской трибуны.

— Никола-ай Степанович!.. — обиженно протянул Левка.

— Давайте за моими — и на вокзал.

Вовик-пулеметчик жил в симпатичном белом двухэтажном доме на углу квартала. Во дворе возле высохшего фонтана на скамейке сидели и ждали Коминт и Ирочка. Ручка ее была в новом гипсе, сложенная теперь уже правильно.

— Коминт, на два слова, — попросил Николай Степанович.

— Она меня не отпускает, — улыбнулся Коминт. — Только в сортир согласилась, и то под дверью скреблась.

— Ладно. Дело вот в чем… Короче, наш налет дал очень мало. Всего одну дозу.

Этот Гвоздь месяц назад вывез практически все… Эх, был ведь у меня когда-то этого дерьма полный чемодан!

— Им-то оно зачем?

— Золото делать. Идиоты. А новое поступление, как сказал наш друг Илья, ожидается не раньше марта. Понимаешь?

— Еще нет.

— Хорошо. Открытым текстом. Ты берешь вот это, — Николай Степанович вложил в руку Коминта толстенький флакончик из-под йода. — Сразу же идешь к Лидочке в больницу и потихоньку от врачей даешь ей эту пилюлю. — Он встряхнул флакончик, внутри подпрыгнул маленький шарик. — Его нужно разжевать или раздавить пальцами. Не глотать целиком, понимаешь? Это важно. И все.

— Постой. А как же твои?

— Разберусь. Разберусь, Коминт. Давай: девочка и мамаша. Это на тебе.

— Ты не прав, Степаныч.

— Я прав.

— А как ты тут будешь один? Если эти… друзья убиенных…

— Как учил нас товарищ Сталин? Переживать неприятности по мере их поступления.

— Это разве его слова?

— Не знаю, как слова, а выучка точно его. Да, вот, чуть не забыл… — Николай Степанович достал записную книжку, вырвал листок. — Шесть номеров. Идем ва-банк.

— Розыгрыш на следующей неделе?

— Сегодня пятница? Значит, на следующей.

Когда я был влюблен…. (Атлантика, 1930, апрель)

Известие о самоубийстве Маяковского настигло меня уже в Гавре. В ожидании посадки на «Кэт оф Чешир» я просматривал русские парижские газеты — и наткнулся на два сообщения кряду. Они имели непристойно-злорадный характер и с истиной совершенно не сопрягались. Предположений о причинах трагедии было два: самоубийство на почве сифилиса — и выбраковка чекистами отработанного материала. Я положил себе вечером в баре выпить за упокой его освободившейся души, а в Вашингтоне зайти в маленькую церквушку пресвятого Николая-чудотворца и заказать панихиду. Поскольку, вероятно, я был единственным, кто знал, что именно случилось с этим несчастным чудовищем.

Если, конечно, «красная магия» не навострилась еще пользоваться «Некрономиконом». Ведь выстрелил он себе все-таки в сердце, а не в висок…

Каюта моя располагалась на палубе «А» по левому борту, ближе к носу и совсем недалеко от судового ресторана первого класса — так что даже негромкий оркестрик его в первые ночи мешал мне спать. А спать хотелось — как на фронте.