Серп языческой богини

От этаких мыслей разум цепенел, а сердце становилось черным, гнилым. Не раз и не два думал Туве, что лучше бы дитяти родиться мертвым.

Или не родиться вовсе…

Метался Туве.

– Слышал? – Юкко, братец меньшой, сидел на лавке, на свернутой вчетверо медвежьей шкуре. Разложив древки от стрел, Юкко ладил оперение. – Волки совсем близко подошли.

– Слышал.

Да и кто не слышал этих песен? Уж не Ловитар, попировав на костяном пиру, выродила стаю, как рождала все напасти рода человеческого?

– Идти надо. На охоту.

Юкко ловко управлялся с гусиными перьями. Разглаживал, ровняя. Рассекал надвое и крепил к древку стрелы, приматывая тончайшей нитью.

– Кому надо?

– Всем, – глянул брат с насмешечкой. И вспомнилось, как недоверчиво рассматривал он добытого тура, как щупал бычьи губы, толстый язык, заглядывал в рот и в уцелевший глаз да качал головой.

И не сказал ничего.

Все поздравляли Туве. А Юкко только посмеивался: мол, стал Туве героем, еще немного, и с великим предком сравняется. Тот, верно, тоже туров с одного удара валил.

Виделась в том издевка.

– Мне – не надо, – ответил ему Медвежонок.

Переступил Туве порог дома и снова задохнулся, уже от злости: у окошка, затянутого рыбьим пузырем, сидела Ласточка. Шила что-то. Улыбалась.

Снова улыбалась.

Чему?

Услышав его, Ласточка встрепенулась, отложила шитье. В глазах застыл немой вопрос и… страх? Она боится Туве? Неожиданная эта догадка оказалась приятной. Боится… Правильно, Туве надо бояться. Кого боятся – того уважают.

– Есть хочу, – буркнул, не глядя.

Тойе засуетилась, кинулась к печи, в которой остывала запаренная с утра репа. Двигалась Ласточка легко, несмотря на то что была худа, а живот вовсе выпирал неприлично. До лета далеко, а она уже… люди видят… думают… говорят.

Поставив на стол миску, она подала и горшок, и ложку резную.

Туве не чувствовал вкуса. Да и есть он не хотел. Ласточкина близость будила дурное.

Чего стала она? О чем молчит? И куда подевался страх из темных диких глаз? И вправду гонорливая. Другая бы на месте Тойе в лес бы ушла, от людей спряталась. А эта… улыбается… рада небось. Чему радоваться? Ребенку нежеланному?

Или ей-то он как раз желанен?

– Ты… – начал Туве и понял, что нечего сказать.

Отвела бы взгляд. Повинилась. Поплакала. Он бы простил. Разве ж он зверь, чтоб не простить?

– Ты… уйди…

Послушалась. Выскочила во двор в чем была. А там холодно. Заболеет… дитя скинет… а может, и к лучшему? Доедал кашу Туве медленно, тщательно пережевывая безвкусное варево. Поднялся. Накинул шубу. Вышел из дому, готовый позвать, простить.