Серп языческой богини

Мама всегда была на одном месте. Она сидела или лежала, укутавшись в меховые шубы, нацепив на себя серьги, бусы, запястья, которых в пещере было бессчетно. Суома тоже играла с этими вещами, но не испытывала к ним такой любви, как мама. Она же могла долго-долго сидеть над россыпями золота и серебра, выбирая то одно, то другое украшение.

– Мне к лицу? – спрашивала она, поворачиваясь к Суоме.

– К лицу.

С мамой надо было соглашаться, иначе мама злилась. Злую маму Суома не любила. И быстро научилась прятаться, благо в их пещере имелось множество ходов. Некоторые были малы, но и Суома не отличалась ни высоким ростом, ни широкой костью. С легкостью протискивалась она в узкие горловины лазов. Суома была здесь своей. Она умела слушать голос камня и песню текучей воды, которая прокладывала в недрах острова новые проходы. Шелест деревьев, проникавший вниз по жилам корней. И звуки того, внешнего мира.

Внизу ей нравилось. Ей встречались вещи старые и очень старые. Иные, стоило взять их в руки, расползались. Другие, напротив, сохранили крепость и обзавелись белым известковым панцирем, и Суома тратила время, счищая его. Ей было радостно, что земля делится находками. Узорчатыми пряжками. Каменными остриями. Осколками посуды и бурыми костями. В одном месте их было особенно много. Кости лежали аккуратно, и Суома не трогала их, но лишь разглядывала. Крупные. Средние. Маленькие. И совсем уж маленькие, наверное, детские. Тогда она не думала о том, что где-то есть другие дети. А подумав, опечалилась: ведь если и есть, то точно не на острове. А жаль. Было бы с кем играть.

Как-то Суома, осмелев, спросила маму, почему на острове нет детей. И вообще нет никого, кроме нее и мамы. И та ответила:

– Потому что люди нас боятся.

Суома и сама побаивалась маму, особенно когда та сердилась.

– Люди только и ищут, как других уязвить. Побольнее. Посильнее. Ты им сердце даешь, а они сердце топчут. Душу раскрываешь, а они ее выжигают злобой. До донышка, до самого донышка. И когда ничего не остается, вот тогда-то люди удивляются. Смотрят и думают: как же так вышло? И пугаются того, что вышло.

Она рассмеялась, подхватила шубу, некогда серебристую, красивую, а ныне запылившуюся и грязную.

– Глядят и видят себя! Страшно на себя глядеть! Страшно!

Суома ничего не поняла, но, нырнув в проход, который выводил к озеру, долго лежала на берегу, вглядываясь в отражение. И ничуть не страшно. Интересно только.