Серые души

Отец Люран отвел меня к епархиальной резиденции. Нам открыл привратник. У него было желтое лицо и похожие на шерсть волосы. Кюре объяснил ситуацию, и привратник без лишних слов провел нас лабиринтом коридоров и лестниц, пахнувших воском и черным мылом, в большую комнату, где друг напротив друга стояли две убогие железные кровати.

Увидев эти узкие ложа, я вспомнил о нашем, таком широком и глубоком. Мне захотелось оказаться рядом с Клеманс, в ее объятиях, ища в них ту ласку, которую я всегда умел там находить. Я попросил разрешения предупредить жену, что всегда делал, когда мне случалось заночевать не дома. Я хотел позвонить мэру, чтобы тот послал свою служанку Луизетту предупредить Клеманс. Но привратник мне сказал, что нечего и пытаться, поскольку телефонную линию, как и дорогу, тоже заняли военные, на неопределенное время. Помню, как у меня защемило сердце. Мне бы хотелось, чтобы она знала, что я думаю о ней и ребенке.

Кюре без церемоний разделся. Снял накидку, потом сутану и остался передо мной в одних кальсонах и исподней рубашке. Размотал полосу фланели, которая поддерживала его живот, торчавший вперед, как большущая айва. Затем разложил промокшую одежду возле печки и тоже попытался обсохнуть, потирая озябшие руки над ее крышкой. Полуголый, без облачения, он показался мне моложе, чем я думал. Это был наверняка малый моего возраста, я словно увидел его впервые. Должно быть, он догадался обо всем, что я думаю. Священники ведь очень сообразительные, прекрасно умеют залезать в людские головы и примечать, что там творится. Он смотрел на меня, улыбаясь. От печного жара его мокрая накидка дымила, как локомотив, а от сутаны поднимался пар с запахом перегноя и горелой шерсти.

Вернулся привратник с двумя тарелками супа, ковригой пеклеванного хлеба, куском твердого, как дубовый чурбан, сыра и кувшинчиком вина. Оставил все на маленьком столике и пожелал нам доброй ночи. Я разделся и тоже разложил одежду возле огня. Запах горящих поленьев, смесь выпота и обугливания, тоненькие струйки дыма – все, как у кюре.

Мы плотно поели, не заботясь о хороших манерах. У отца Люрана были большие руки, безволосые, полные, с тонкой кожей и ногтями без зазубрин. Он долго пережевывал то, чем наполнял рот, и пил вино, закрыв глаза. Мы прикончили все. Не оставив ни крошек, ни корок, только вылизанные тарелки. Чистый стол. Полные животы. А потом говорили, долго, как никогда раньше. Говорили о цветах; это была страсть кюре, «если угодно, самое прекрасное доказательство существования Божия», заявил он. Говорили о цветах, сидя в комнате, в то время как нас окружала ночь и война, в то время как где-то рыскал убийца, задушивший десятилетнюю девочку, в то время как вдали от меня Клеманс истекала кровью, и никто ее не слышал, и никто к ней не пришел.

Я и не знал, что можно говорить о цветах. Я хочу сказать, не знал, что можно говорить о людях, всего лишь говоря о цветах, ни разу не произнеся слова «человек», «судьба», «смерть», «конец», «потеря». В тот вечер я это узнал. Кюре тоже умел обращаться со словами. Как Мьерк. Как Дестина. Но обращал их в нечто прекрасное. Перекатывал во рту с улыбкой, и вдруг какой-нибудь пустяк казался чудом. Должно быть, в семинариях этому учат: поразить воображение несколькими ловко сложенными фразами. Он рассказал мне про сад за домом священника, который никто никогда не видит из-за окружающих его высоких стен. Рассказал о пупавках, морознике, петуниях, турецкой и перистой гвоздике, о крючковатых анемонах, седумах, о резухе, которую называют «серебряными корзиночками», о гребенчатых пионах и «сирийских опалах», о разных видах дурмана, о цветах, которые живут всего один сезон, и о таких, что возвращаются из года в год, о тех, что распускаются только вечером и засыпают утром… А еще о розовых или фиалковых вьюнках, что красуются с зари до сумерек, раскрыв свои изящные венчики, но с наступлением ночи вдруг резко захлопываются, будто чья-то безжалостная рука стиснула, удушила их бархатистые лепестки.

Об этих цветах Кюре говорил другим тоном, нежели об остальных. Да при этом тоном священника. Да тоном цветовода. Тоном человека, познавшего и несчастья, и обиды. Я жестом остановил его, когда в темной комнате он чуть не произнес вслух название этого цветка. Я не хотел слышать это имя. Слишком хорошо его знал. Оно стучало в моей голове уже целых два дня, стучало и стучало. Лицо малышки вернулось ко мне, как пощечина. Кюре умолк. Дождь снаружи снова сменился снегом, снежинки стаями налетали на стекло. Словно потухшие и безжизненные ледяные светлячки, но которым на две-три секунды удавалось создать иллюзию жизни и света.