Серые птицы на белом берегу. Народный роман

Мухин об этом не знал. Ему после знакомства и прогулки с Леной по морскому берегу приятно было видеть, что она человек не испорченный, понимающий его и вот этот безупречный простор, красоту моря и неба, их чистоту.

– Слушай, – спросила Лена, – зачем здесь вот этот турникет установили? Падал кто с обрыва?

– Да было дело. Пьяный один вышел из «Паруса» и пошел воздухом подышать. Шел, шел и не заметил, как земля кончилась. Из-под ног ушла. Вон на тех камнях, что под нами, утром подняли беднягу, даже крикнуть не успел, не понял, как разбился насмерть.

– Метров тридцать будет.

– Да нет, немного меньше. Но чтоб разбиться, хватит. Вот и установили на всякий случай турникет. А вообще этот заборчик здесь ни к чему. Весь вид портит, не люблю заборов, тем более над морем.

– Но и без них опасно, нельзя пока. Вон пьяных сколько!

Мухин немного отвлекся, глядя вглубь вселенной и словно что-то припоминая.

– Кажись, Дарвин говорил:

В природе мировой

В борьбе стихий, в развитье постепенном

Все существа, все формы создались

И жизнею могучею зажглись —

Вот здесь это особенно ощутимо! Не правда ли?

– Да, я тоже как-то иначе теперь воспринимаю все окружающее, словно я – совсем не я.

– Напротив, как раз ты здесь сама собой и становишься. А там, – он кивнул на «Парус» – наши подобия, не мы были. Город отравляет человеческую душу своим цинизмом, портит разгулом страстей, ничтожностью желаний, примитивизмом мышления, наконец. Ты этого не почувствовала?

– Да, город давит на меня. Я ведь в деревне родилась, у нас всего двести дворов там. – Впервые стала скупо и осторожно рассказывать о своем селе, о себе и своей жизни Лена. – Но люди, скажу тебе, совсем иные. Как родня все, участливые. Да и все другое. Поедешь куда – такую же березку увидишь, а кажется, по-другому с тобой на своем языке лепечет. И воды попьешь – не та вода. И воздухом дышишь – не тот воздух. Вот хорошо здесь. И – город новый, просторный, светлый, и море – гляди – не наглядишься, а чего-то не хватает нашенского, сразу видно – не Россия это. И вроде знаешь, не чужая земля, все та же советская, а словно не в родной стране находишься, отчего это?

Доверять неразумным ощущениям – свойство грубых душ, – подумал Мухин, вспомнив мысль Гераклита, – но вслух сказал другое:

– Помнишь, у Шевченко:

Святая Родина! Святая!

Иначе как ее назвать!

Ту землю лучшую, родную,

Где мы родилися, росли

И в колыбели полюбили

Родные песни старины… —

Мне мать в детстве эти слова, как песню напевала.

– А мне мама ни о чем не пела. – С сожалением вспомнила Лена. – Она на ферме дояркой работала, поздно приходила, уставала так, что с ног валилась. Некому было работать – одни пожилые в ту пору на ферме остались. Молодежь по городам разбежалась. Так что ей не до поэзии было. Какая уж поэзия – когда навозу по колено, грязь. Да все голыми руками – и сено наноси, и комбикорма приготовь, отруби и солому запарь, свеклы нарежь… И загон вычисти. Скотники, как правило, пьяные. Ни днем, ни ночью не видать. Только в магазин да из магазина, или друг от друга с самогонкой, а потом, как тараканы по щелям, так и мужики наши. Где спокойнее, – забьются и дуют водку.

– Много пьют?

– Пьют! Продавщица Клавка светится, ходит руки потирает от такой торговли. И ночью торгует. Из-под полы, конечно. За полтора червонца – бутылка. И берут. Все спускают!

– И отец твой пил?

– Ну, я же говорила. Пил! Он что, лучше других что ли? Тоже натерпелись с сестрой от него – напьется самогонки и одни упреки, мол, не так живем, не о том думаем, не к тому стремимся – зануда. Мать заступится, шуганет его, так он на нее свой пыл перенесет: ругаются по нескольку часов. Так ругаются, что белый свет становится не мил. А во всем самогонка виновата!

– Здесь тоже много пьют. Все подряд. Глядишь, какой и трезвенником был, а впоследствии запил.

– И почему так? Чего не хватает? Казалось бы, радоваться – работа у всех денежная, квартиры светлые, просторные, море под боком, а сами себя в животных превращают? Словно с ума сходят.

– Я тоже поначалу дивился. Сейчас привык. Понял, что к чему.

– И что ты понял?

– То, что раньше сентиментальный очень был. А сентиментальный он вроде лунатика. Ну, понимаешь, как Берне говорил.

– Какой Берне?

– Да, кажись, писатель такой, француз. Так вот он точно подметил, что сентиментальные люди взбалтывают свое чувство так долго, что оно дает, наконец, пену. Вот как это небо – показал он вдаль рукой. – Тогда они воображают, что у них сердце полно, что их чувство течет через край, но все это не более, как воздух. Понимаешь?

– Смутно!

– Ну, как тебе объяснить? Не все, что нам кажется таковым, как мы видим, на самом деле именно такое. Все сложнее, за всем второй или третий слой. И причина, обязательно какая-то причина.

– Это уже целая философия.

– Ну, а куда от нее деться! Я тоже поначалу на все, что вокруг меня бесилось, непримиримо глядел, как на зло. А потом и глубже взглянул. Словно на больного доктор, как на данность или неизбежную необходимость, которую уже никак не остановить.

– Это пьянку-то!