Серые земли-2 (СИ)

— Пить… — Яська скорей прочитала это, нежели услышала, до того слаб стал его голос.

Пить?

А у нее с собою воды нет… да только в камере стол вон поставлен, сразу видно, сверху принесли его, потому как стол солидный, огроменный, с птицами на крышке и бронзовыми харями по бокам. На столе и подсвечник со свечою стоит, и кувшин с высоким горлом… и даже кубок огроменный, как поднять, до краев наполненный красным вином.

Тогда‑то Яська подумала, что это вино.

И кубок подняла.

Поднесла к губам пленника.

— Пей, — сказала она, надеясь, что сил у него хватит.

Высоко он висел, и стоять с кубком на вытянутых руках было несподручно, тяжел все‑таки… и Яська сама не знала, сколько простоит.

Пленник же вздрогнул и потянулся.

Зазвенели цепи.

Яська слышала, как он пьет, глоток за глотком, от каждого — тощее, иссушенное тело его содрогалось… а потом вдруг цепь лопнула, звонко так, будто бы и не цепью была, но волосом конским. И кубок из рук вырвали.

Тогда‑то Яська и поняла, что человек этот, быть может, и не человек вовсе… да только поздно… она попятилась, не спуская взгляду с него, все еще распятого на стене, но припавшего к кубку, пившего жадно… и темные струйки вина текли по его шее, по обнаженной груди.

Кубок опустел.

И был отброшен в угол. А пленник потянулся, аккурат, что кошак на солнцепеке, а после вдруг сжался комком, цепи разрывая. Они же, еще недавно казавшиеся Яське неодолимым препятствием, сами рассыпались, летели обрывками заговоренного железа на пол.

Владислав упал.

Верно, давнехонько висел он, отвык стоять.

Поднялся.

Сделал первый шаг, покачиваясь, опираясь на стену, а после засмеялся и радостно так, счастливо. Он дошел до кувшина, поднял его…

— За вас, дражайшая кузина, — сказал пустоте. — За вашу склонность к издевательствам над ближними своими…

Теперь он пил медленно, урча от удовольствия, а комнату наполнил густой тягучий запах крови.

Вино?

Ох, и дура Яська, дура… какое вино… сейчас допьет, поймет, что мало — а нежити завсегда мало — и на Яську свой взор обратит.

Так и случилось.

Он отставил кувшин и повернулся к Яське.

— Прошу простить меня, прекрасная панна, — сказал Владислав, кланяясь, — за мой непотребный вид и ту сцену, невольною свидетельницей которой вы стали.

Яська сглотнула.

И кивнула.

Она не могла отвести взгляда от бледного этого лица с чертами острыми, с носом по — ястребиному крючковатым, с запавшими щеками, подбородком гладеньким… и ямочка еще… где это видано, чтоб у нежити да ямочка на подбородке имелась?

И глаза его… красными должны быть, а не этакими… бледно — серыми, что вода озерная… и Яська в них, будто в озере отражается.

А он глядит.

Скорей бы уже убил, потому как никаких сил нет сидеть вот так и ждать смерти лютой.

— Уверяю вас, что только обстоятельства тому виной, — смерть лютая не наступала, зато Владислав руку протянул. — И несмотря на более чем своевременную помощь прекрасной панночки, я все еще пребываю не в том состоянии, чтобы противостоять кузине, коль вздумается ей вернуться. А потому предлагаю покинуть это в высшей степени сомнительно гостеприимное место как можно скорее…

Яська все ж таки сомлела, аккурат когда рука его, белая, аккуратная, хоть и с когтями, коснулась ее ладони. Пальцы Владислава были холодны, и этот холод окончательно убедил Яську, что тот, кто стоит перед нею, если и был человеком, то давно…

Очнулась она уже на болотах.

И удивилась том, что жива… хотя, может статься, не любит Владислав сомлелых девиц жрать.

Яська приоткрыла глаза, убеждаясь, что он никуда не исчез.

Вон, склонился над ручьем, моется, черпая ледяную воду горстями, и пьет, и фыркает, что конь на водопое… взгляд учуял, обернулся.

— Я напугал вас, милостивая панночка?

Мокрый.

Волосы темные слиплись, и кожа, от крови да грязи отмытая, стала еще белей… та самая, инеем покрытая, что и у Настасьи… вспомнилось вдруг все, навалилось… и страх, и боль, и горе, с которым Яська управиться не умела, оттого и завыла она, по — волчьи, глухо…

И выла долго, не понимая, ни где она, ни что с нею.

А когда сил больше не осталось, то Яська просто тихо заскулила.

— Боль проходит, — Владислав держал ее, баюкал, будто дитя малое. — Не сразу, конечно, но со временем…

Он по — прежнему был холоден.

И в груди его не билось сердце, зато сама грудь эта была разрисована сотнею мелких шрамов. И Яське вдруг подумалось, что это — срам полный, девке с голым мужиком в обнимку сидеть.

Правда, если мужик — не совсем живой, то…

То все одно, срам.

Как ни странно, мысль эта ее успокоила.

Почти.

— Вижу, вам лучше, — Владислав провел пальцем по Яськиной щеке. — В слезах нет ничего стыдного, однако, возьму на себя смелость предположить, что вам все же стоит умыться.

— Грязных не ешь?

— Что? — его удивление было таким… настоящим.

— Грязных, — Яська вывернулась из рук, заметив, что и их сплошь покрывают шрамы. — Говорю, не ешь?

— И чистых тоже, — Владислав улыбнулся широкою искренней улыбкой.

Клыки несколько ее портили.

— Да ну?