Серые земли Эдема

Напротив меня лежал кто-то, с головой накрытый белой простынёй, а внизу сидел седой старичок. В Москве эти полки остались пустыми – видимо, пассажиры сели по дороге. Старичок доброжелательно поглядел на меня и, словно не замечая парочку, стал читать что-то в тетради.

Нехотя рассвело. Сначала изредка, а потом чаще замелькали хлопья снега. Я свесился с полки: девочка накрылась до подбородка и маслеными глазами следила за солдатом, который поглаживал круглящиеся под простынёй колени.

Наконец девочка выбралась из-под простыни, и оба куда-то ушли. Я слез и стал нарезать колбасу. Сосед напротив тоже достал свёрток, выложил на газету хлеб и сало. Пригласил и меня присоединиться, так что я нарезал ещё колбасы. Поглядывая в окно, старик спросил:

– Тебя как зовут?

– Андрей, – ответил я.

Старичок кивнул и внимательно оглядел меня. Глаза были удивительные: будто с каждым прожитым годом они вваливались всё глубже, и теперь смотрели на мир из колец высохшей плоти – два чистых голубых родника. Поев, старик завернул оставшееся в белую тряпицу и неожиданно заговорил:

– По этой дороге, Андрюша, после войны на каторгу возили – тех, кто в немецком плену побывал. Теплушки забивали досками наглухо, и порою месяц везли. Бывало, увидят сердечные сквозь щёлку снежок да болота, как взвоют! Как начнут кидаться от одной стены к другой, чтобы вагон с рельсов свалить. И другие вагоны подхватывают. Колёса с рельс приподымаются, конвоиры подогадливее в снег спрыгивают, а там и весь эшелон с насыпи летит. Кто в той мясорубке выживал, в лес бежали. Порой их староверы прятали. Кровищи и трупов покромсанных было жуть…

– И тебе, дедуля, видно досталось, – посочувствовал я. – Поизмывалась власть над русским народом.

Но старик погрозил мне пальцем, а потом вздохнул.

– Сподобил и меня Бог пострадать. Я к немцу в плен не попал, молод был воевать. Мальчонкой на работу в Германию угнали. Ну а после войны сюда отправили… Озеро такое есть, Колвицкое. По берегам мы лес валили для социалистических строек. Голодно было, цингой болели. Как-то к весне я совсем ослаб. Как лёд сошёл, свезли нас, доходяг, на Рищев-остров посреди озера и там оставили. Вместо кладбища тот остров был. Лежу я на мху под ёлочкой, и даже пошевелиться нет сил. Умираю. Как сейчас помню, вода о камушки плещется, над озером тучи ползут. И вдруг будто просветлело. Гляжу – женщина по бережку идёт. Откуда взялась, у нас только две фельдшерицы, а те на Рищев не приезжали? И одета чудно – что-то светлое и туманное. До мыска дошла – и тут у меня сердце стало, а потом снова затрепыхалось. Не по бережку она идёт, а над водой скользит. С молодых лет попам не верил, а тут Бога вспомнил, молиться начал…

Тут старик медленно перекрестился:

– Женщина куда-то делась, но вдруг вижу, словно солнышко за ёлкой всходит. Вся она стала изумрудная, шишки жёлтым огнём горят. А из-за этой ёлки девочка выходит. Волосики жёлтые, в косички заплетены, сама в телогрейке, а на ногах ботинки высокие зашнурованные, какие сейчас солдаты носят. В наряде вроде ничего особого. Да только глаза у неё таким голубым огнём горят, что я сразу понял, кто она. Перекрестился и забормотал: «Свят Господь, свят!». В народе ведь бают – кто ангела Божьего увидит, помрёт скоро… А девочка ничего не сказала. Только наклонилась и ладошку мне на лоб положила. И так хорошо мне стало, будто мама баюкает, заснул я. А когда очнулся – девочки нет, но я уже на ноги встать могу. Прошлогоднюю клюкву нашёл, ею питался. Дни стали тёплые, а на ночь я мхом укрывался. Через неделю приезжают с другими доходягами, удивляются. «Везучий ты, – говорят, – первый с Рищева живой ворочаешься»… А вскоре освободили нас подчистую. Оказалось, враги народа это над нами устроили.

– А дальше как было? – помолчав, спросил я.

– Да как-то само сложилось. Вернулся в свою деревню, женился, а потом с женой снова на Север уехал, социалистический город строить. Голодно тогда было в наших краях. Когда церковь открыли, прислуживать начал, заочно питерскую семинарию окончил. Ребятишки давно выросли, жена померла, живу один. Вот ездил в Питер с подарками, что по приходу собрали: сёмга, брусничка, грузди солёные. Власти, и светские, и церковные, подношения любят. Слабы люди, ох слабы…

Тут старичок остро поглядел на меня:

– Только ты, Андрюша, не думай, что церковь слаба, коли ей немощные люди служат. Через наши немощи мы силу от Бога получаем, а то демоны страшную бы власть имели… И тебе не зря про свою жизнь сказываю. Редко это говорю, не всем.

Старик замолчал и прилёг. Вскоре стал посвистывать носом, и тут перед моими глазами возникли обтрёпанные края брюк, а затем на пол спрыгнул пассажир с верхней полки. Он нагнулся, отыскал под полкой потрёпанные гамаши, сунул в них ноги, выпрямился…

Меня словно обухом ударили по голове. Симон!

– Вот и свиделись, – усмехнулся тот.

Он не изменился: те же чёрные волосы до плеч и глаза с зеленоватым отливом. Монах сел в ногах посапывающего старика, а я глупо спросил:

– Вы с ним едете?