Серый - цвет надежды

Это единственное, что я написала Татьяне Михайловне, пока она была с нами. Да и потом посвятила ей не столько стихов, сколько бы следовало. А ведь она была для меня в зоне всем: и самым близким человеком, и самым мудрым советчиком, и примером, с какой бесконечной терпимостью к чужим слабостям и недостаткам следует жить в зоне. И — живой энциклопедией правозащитного движения и его традиций. Сколько раз после ее отъезда я с благодарностью вспоминала тот благородный обычай достоинства и заботы о других, который она оставила после себя в зоне.

Но Раечка зовет обедать. Она накрошила тминных листьев и укропу в принесенную с кухни баланду, как-то над ней поколдовала — и баланду уже можно есть без отвращения. Сделала салат: мелко порезанная молодая крапива с диким луком и каплей масла. Семена этой крапивы она специально выписывала с Украины: в зоне она раньше не росла. Да и сейчас ее мало: несколько кустиков, и мы экономно срезаем ножницами молодые листки — далеко не каждый день. Дикий лук разводим, маскируя под травку (он очень похож) и тоже стрижем ножницами. Под конец Раечка с лукавым видом выносит алюминиевую миску, а в ней — ого! — горстка земляничин. Есть у нас и земляничные грядки, замаскированные с двух сторон высокими цветами. А это — первый урожай. Татьяна Михайловна вдумчиво и внимательно делит эту горсточку на пять равных частей — каждой по целых четыре земляничины! У нас этот процесс называется по-тюремному: дерибан. А Татьяна Михайловна — соответственно дерибанщик. После ее отъезда дерибанщиком буду я (у меня тоже глазомер хороший), а когда меня вконец затаскают по ШИЗО и ПКТ и я буду там проводить больше времени, чем в зоне — меня сменит Лагле Парек.

Однако процесс дележки дерибаном не ограничивается, теперь еще решить — какая кучка кому?

— Наташа! Вон летит птичка!

По правилам нашей игры, Наташа отворачивается к окну — смотреть на птичку. И Татьяна Михайловна показывает ей в спину:

— Это кому?

— Рае.

— А это?

— Ире.

— А это?

— Ну, Осиповой я еще подумаю давать или не давать!

Мы хохочем, дележка идет своим чередом, и четыре эти земляничины создают у всех впечатление роскошного праздника. Никто к нам сегодня в зону не пришел, кроме дежурнячек: Подуст в отпуске, остальному офицерью тем более не до нас. Заметно холодает, и мы стараемся найти в этом свой плюс: будет заморозок — так хоть комары сдохнут! Мордовские комары — звери свирепые, не говоря уже о мошке. Таня клянется, что они прокусывают сквозь подметку и завидует кошке Нюрке — ее-то не кусают, и заморозки Нюрке нипочем. Что значит шерсть!

— И свидания у Нюрки не регламентированы, — вступает Наташа Лазарева в обсуждение преимуществ кошачьей жизни.

— Вон Антошка опять под окнами ходит!

Антошка — типичный кошачий уголовник, живет он, судя по всему, на территории больнички в бродячем состоянии. Спит он, похоже, на куче шлака возле кочегарки, потому что натуральный его белый цвет навеки погребен под угольной пылью. Мы его иногда подкармливаем: как-никак, он официальный Нюркин ухажер и других котов к нашей зоне не допускает. Когда этот лохматый грязнуля на поленнице любезничает с нашей чистенькой, ухоженной Нюркой — мы покатываемся со смеху, до того это странная парочка. Вот и сейчас Нюрка с достоинством выплывает из дому в сторону поленницы.

А я сажусь работать. Раскладываю на столе письма из дому и свое недоконченное письмо, но занимаюсь отнюдь не этим. На узенькой (четыре сантиметра) полоске папиросной бумаги муравьиными буквами я записываю свои последние стихи. Это один из способов передачи информации на свободу; полоски эти мы сворачиваем в компактный пакет размером меньше мизинца и при удобном случае передаем крошечную, наглухо загерметизированную от влаги по нашей специальной технологии, вещичку. Я упоминаю этот способ, потому что КГБ его давно уже знает — один такой контейнер был перехвачен, и потом офицер Новиков с торжеством показывал мне эти полосочки, намекая на возможность нового срока. Но тогда, летом 83-го, этот способ еще работал. Я настолько увлеклась ювелирной своей работой, что не слышу стука сапог в коридоре и не успеваю припрятать свое писание. Когда дежурная Киселева уже в дверях, спохватываюсь и использую последнюю возможность — прикрываю полоски хаосом своих писем. Киселева нависает надо мной (и черт ее принес в неурочное время!).

— Что? Письмо пишете?

И — хвать недописанное письмо, а под ним — совсем на виду — лежат мои беззащитные полосочки. Понимаю, что тут мой последний шанс сконцентрировать ее внимание на письме.

— Отдайте! Вы не цензор, чтоб читать мои письма!

Клюнула, моя птичка. Отдергивает руку с листком.

— А вдруг это и не письмо вовсе! Я должна проверить.

— Ну вот видите, первая строчка: здравствуйте, родные. Что, неясно, что письмо?

— Неясно, — упорствует Киселева, а под толстыми складками ее лба идет работа: она, действительно, не цензор, но как проверить — письмо это или нет, не читая? Задала я ей задачу.

Тут входит Татьяна Михайловна и, мгновенно оценив обстановку, включается: