Серый - цвет надежды

— Но она же психопатка! Сама не знает, что у нее в голове, — говорит пани Ядвига, но уже не может сдержать улыбку. Я рисую в ярких красках картинку, как Владимирова из-за угла кидается на меня с молотком и с боевым кличем, а пани Ядвига героически сбивает ее с ног метлой. Татьяна Михайловна добавляет колоритные детали, но тут мы изнемогаем от хохота и опускаемся на траву. Из цеха тарахтит машинка. Что это? Эдита шьет? Да, сшивает половую тряпку из единственного имеющегося материала — кроя для рукавиц. Старая совсем изорвалась, а новую — где взять? Галя пишет письмо мужу — завтра придут за почтой. Ее письму предстоит пройти двойную цензуру — мордовскую и пермскую, да еще промежуточную — кагебешную. Получит ли это письмо политзаключенный Василий Барац? Догадается ли, что его жена в голодовке? Галя в своем заявлении написала, правда, не «голодовка», а «пост» — по ее словам, пятидесятникам религия не позволяет голодовки, а только посты. Но это все равно значит — до приезда Наташи Галя будет, как и мы, на одной воде и молитве.

Какие мы тут разные собрались! Католичка, пятидесятница, православные, неверующая… Позже приедет еще и баптистка. Но мы будем относиться с уважением к вопросам совести друг друга. И Бог не оставит вниманием наш крохотный квадратик на мордовской земле.

Глава семнадцатая

— Руденко, Великанова, Ратушинская! В больницу! Мы должны вас изолировать как голодающих…

Это вваливаются офицеры с дежурнячками. Это значит, они решили нас троих насильственно кормить: заковывать руки в наручники, разжимать рот железом, кроша зубы, загонять в горло шланг и заливать два литра какого-то раствора. Процедура, здорово смахивающая на изнасилование — но таков «гуманный советский закон».

Мне про эту процедуру рассказывала Таня Осипова — ее так мордовали через день всю четырехмесячную голодовку. Спаси жизнь голодающего? Ерунда и с насильственным кормлением никто не выживает, если дело длится долго. Цель другая — растянуть мучения не на два месяца, а на год-полтора. Если выдержит — все равно умрет, если не выдержит — снимет голодовку, а значит — сдастся. Поэтому все организуется не так, чтоб сохранить силы, а так, чтоб мучительнее. В сжавшийся от голодовки желудок закачать сразу два литра — дикая боль. Мы вон на седьмой день с трудом выпиваем полкружки воды за раз. Улегшееся было чувство голода, едва что-то попадает внутрь, возобновляется с новой силой. «Пусть чувствует!» Потому и кормление два-три раза в неделю. Да еще после этого держат минут сорок в наручниках, не давая встать — чтоб не было рвоты. Голодающие мерзнут даже при нормальной температуре — так держать их в помещениях похолоднее! Откуда у заключенного теплое одеяло или шерстяная одежда? Пусть, пусть померзнут! Ну и так далее.

Теперь, значит, все это предстоит и нам. Тут уж ясно, что это карательная мера в чистом виде: за тринадцать суток голодовки никто не умирает и так. Конечно, у зэков меньше жизненной энергии, чем у обычных людей. Организм изможден, и переход от недоедания к голодовке — совсем не то, что от изобильной пищи к лечебному голоданию. Но все же это наша первая голодовка, мы еще не дошли до той последней точки, когда у тела нет естественных запасов даже на день. До этого, не вылезая из карцеров, я дойду только к зиме 85-го года, и тогда-то за те же тринадцать суток действительно успею добраться до смертной грани. Засуетятся врачи, забегают, считая пульс и уговаривая меня даться хоть на капельницы! Тогда я увижу их искренний испуг: помру, а им отвечать… Я к тому времени буду уже знаменитость, сама того не зная. Но они-то будут знать — вот и убоятся скандала. Насиловать, однако, не посмеют, предпочтут уступить. Будут они уже ученые и закаются насильственно кормить кого-то из нашей зоны!