Серый - цвет надежды

Практически это сводится к половине картофелины в баланде и ошметку капустного листа. Жиры и томатную пасту хозобслуга найдет как употребить и без вас. И, посудите сами, в этом есть резон: вы эти пяти-шести граммов все равно не почувствуете, а если украсть у всех, кто сидит в ШИЗО, получится хоть что-то! Что касается картошки, то мы еще не знаем, какие мы счастливые. Позже я поеду в ШИЗО в другой лагерь, на «четырнадцатую» — и узнаю, что там дают по осьмушке от картофелины мордовского размера! Крупа? Ну, тут уж обратная зависимость: 50 граммов не сухой крупы, а вареной. Что не объедались, чтоб не чувствовали! Остается хлеб, но и с ним жульничают режут килограммовую буханку не на семь частей, а на десять-одиннадцать. Это я выясню очень легко — измерением в миллиметрах средней толщины и длины буханки. Линейки у меня, конечно, нет, зато есть заранее заготовленная нитка с узелками — поди вышмонай! Буханки я здесь и в глаза не вижу, но точно такие же носят нам в зону, чтоб сами делили паек.

Это — «сытый день», а в «голодный» — только хлеб. Они чередуются через раз, и потому ясно, что на десятый день уже голова кружится от голода. Средняя общая калорийность (официально, а не на практике) — тысяча сто пятьдесят, среднее содержание белковой массы — тридцать граммов.

Кому неясно — плюньте на всю эту собранную по крохам статистику и вернитесь к своему бифштексу! Я своими ушами слышала, как ленинградская студентка сказала:

— В блокаду выдавали в день по двести граммов хлеба, а они еще голодали?! Я вот несколько дней вообще могу не есть хлеба!

И вполне верю, что она могла обойтись без хлеба — ее родители были оба партийные боссы, она сроду не знала голода. Зачем же хлеб, когда — мясо на столе?! Ей и не понять, почему до сих пор без хлеба ни одна советская семья за стол не садится. Мы с мужем и сами в Европе в первый же месяц отвыкли есть хлеб. Но тот мокрый тюремный ломоть я до сих пор помню — и вкус его, и запах…

Но вы не спешите нас жалеть — вчера нас дежурнячки накормили, а вечерние куски хлеба мы приберегли на сегодня. Это потом на утренних обысках у нас будут отбирать припасенный с вечера хлеб («Сушите сухари? Значит готовитесь к побегу!»).

А пока еще можно жить. Тем более, что гениальная Таня запихала в вату перед отъездом бульонные кубики! И разворачивали эту вату, и встряхивали, и прощупывали, но не нашли. Маленькие плоские кубики были внутри слоя. Не на каждый день, конечно, только на «голодные». Тринадцать штук. Откуда они взялись в нашей зоне? А бандероли на что? В Советском Союзе таких кубиков не достать — так прислали нашим родным из-за границы… И присылали, видимо, эмигранты, сами еще не обросшие предрассудками: только теперь мы рассматриваем эти кубики внимательно. Видим на фольговой обертке симпатичного песика и английскую надпись. Из надписи однозначно явствует, что бульон этот — для домашних собачек. Ах, вы, цуцыки наши милые! Вы-то нас и спасаете! Совсем не обижаемся, что кубики — собачьи, ну не умели люди читать по-английски и купили самые дешевые. Как же мы будем пировать в голодные дни! Кинем в кружку кипятка кубик — и размешаем Таниной шпилькой. И пустую кружку хлебушком вымажем — чтоб не нашли при обыске следов жира. А в обед повторим — вот два кубика и израсходовали.

Кончится наша незаконная подкормка только в августе 85-го. Краснеющий Шалин (тогда уже майор) собственноручно прошмонает рулон ваты и с торжеством вытряхнет оттуда двенадцать «бульонок» — на четверых на неделю… И будет нам же хвастаться — нашел все-таки! Прости ему Бог…

В ШИЗО не положено никаких занятий, кроме работы: девчонок из уголовных камер ежедневно выгоняют на трехсменное шитье варежек. Изволь дать норму на той же пайке! Гаснет свет, и они ликуют — машинки-то электрические! Нет тока — нет работы. Оказывается, что ликуют преждевременно:

— Как, за восемь часов ничего не пошили?

— Начальница, тока не было!

— Так крутили бы колесо руками!

— Как так — руками? Сколько же так нашьем?

— Хоть шестьдесят процентов нормы — а нашили бы, если б захотели! А так — злостное уклонение от работы!

Нас на работу не выгоняют: рабочая камера на все ШИЗО одна. Не запускать же нас общаться с уголовницами — мы ведь «особо опасные».

Но нам и так дела хватает — исследуем температуру окружающей среды. По закону в ШИЗО должно быть не ниже шестнадцати градусов. Разумеется, местное начальство трактует это как «не выше». Требуем, чтоб нам измерили в камере температуру. Приносят знаменитый стрелочный термометр.

— Пожалуйста, измеряйте!

Знаменит он на все ШИЗО тем, что всегда показывает одно и тоже пятнадцать с половиной градусов. «В пределах нормы» — по местным понятиям. Недолго думая, Таня сует его в снег, наметенный на подоконник. Но храбрый «стрелочник» и в снегу показывает те же пятнадцать с половиной градусов! Вот что значит оптимизм! Не написать ли об этом эксперименте в прокуратуру?

— Дежурная! Дайте бумагу и ручку!

— В ШИЗО не положено!

— Нам в прокуратуру — заявление. По закону можно и из ШИЗО!