Сержант без промаха

В кармане Губина нашли письмо из дома, вернее, из тыла, куда с помощью партизан сумела перебраться его свекровь. Она и писала, что фашисты убили его жену Оленьку и шестилетнего сына. Когда маленький Славик увидел, как немцы схватили мать, он сквозь слезы закричал: "Я скажу папе! Папа придет, он красный командир!" Так Губин сумел отомстить, хотя и не дошел до дома. Василий продолжал рассказывать, но Федор его уже почти не слышал. Он думал о том, что по сравнению с Губиным и многими другими бойцами, родные места которых оказались под немцами, ему ещё повезло. Жена, сыновья, старший брат - вся родня живет далеко отсюда в глубоком тылу. Если бы семья жила благополучно где-нибудь на Урале, то Губина вряд ли нашла такая смерть.

Рядом почти одновременно взорвались три или четыре снаряда. Федор сразу же перебежками бросился в свежую воронку. В тот же миг туда плюхнулся мешок с дисками и следом скатился Василий. Ни на шаг не отстает! Он, конечно, проворнее и выносливее Федора, но во всем старается слушаться его. Ведь Федор - не только старший брат, а самый непосредственный командир первый номер в пулеметном расчете, да и просто у него больше жизненного опыта. Земельный передел в родном Крест-Хальджае, товарищество по совместной обработке земли, затем работа на золотых приисках Алдана - все это послужило ему хорошей школой приобщения к новой жизни, которую он представлял себе как самую человечную и справедливую. Бедняки делили землю и объединялись в артели, боролись, как могли, за лучшую долю, и все были охвачены эпидемией ораторства. Каждому казалось, что он говорит очень важное и решение любого дела зависит именно от его мнения. И на мунняхах то есть на собраниях - выступающего никто не останавливал. Так было в год земельного передела и в течение ряда лет до 1938 года... Эти мунняхи проводились отдельно для бедноты, женщин, молодежи по одному и тому же вопросу. Только потом созывался общий муннях для всех членов артели или жителей той или иной местности. Нечего сказать, вроде демократия была налицо, но обязательно проходило решение, подсказанное представителем райцентра или кем-то из партийных.

В общем, занятное и странное было время. Будто бы все делалось на благо простого труженика: он теперь трудился не на богача, а в артели, то есть, казалось бы, на себя. Особенно стало жить интереснее молодым. У них дел было, что называется, невпроворот: вся перестройка села на новый лад проводилась ими и через них. Открылась школа, начала работать больница, появились такие диковинные вещи как спектакли, показ кинофильмов... Все же жизнь селян, даже в самые урожайные годы, лучше не становилась. Поборов да налогов было больно уж много. К тому же время от времени находила такая напасть, которая проняла бы любого толстокожего. В Крест-Хальджае кроме двух-трех дворов, все жили не шибко хорошо, а "претендентов" в кулаки набралось 64 человека. Так, каждый третий мужик мог стать кулаком да улусное начальство лишило прав лишь четверых, остальных отпустило. Коллективизация сначала шла обычным темпом, то есть люди вступали в артель по желанию. Потом частников обложили таким непосильным налогом, что за год почти все очутились в артельщиках. Летом 1938 года начались репрессии. Двое из НКВД - Сидоров и Борщов - за какие-то двадцать дней "работы" в Крест-Хальджае "раскрыли" и отправили под конвоем в райцентр больше пятидесяти "врагов народа". Вскоре прошла и эта лихоманка, почти все арестованные вернулись - избитые, оборванные - кто с райцентра, кто с Якутска. Так, и худые и добрые события перемежались, как после напасти добро, после ненастья - ясные дни.