Сержант милиции

— Константин Александрович, тут есть заявление. Учительница с Урала. Производственная характеристика хорошая. Хочет учиться на вашей кафедре. Может, познакомитесь с документами?

— Вы меня извините, Николай Ильич. Очень тороплюсь. У меня заседание в Союзе писателей.

Профессор Вознесенский уже совсем было вышел, но в дверях задержался и спросил:

— Вы говорите, с Урала? Как фамилия?

— Лугова.

— Лугова? Наталья Лугова?

Профессор подошел к столу заведующего аспирантурой и принялся читать заявление.

— Наконец-то упрямая девчонка повзрослела! Нет, вы только подумайте, Николай Ильич, это же моя бывшая студентка! Талантливая девушка! Я ее уговаривал остаться в аспирантуре сразу же после окончания университета. Не послушалась. Прошу вас, Николай Ильич, немедленно ответьте ей — пусть обязательно приезжает.

Своей радости профессор не скрывал. Рассматривая фотографию Луговой, он разговаривал сам с собой:

— Да, вижу повзрослела. Все-таки три года! Николай Ильич, как ее отчество? Я ей сам напишу. Непременно напишу.

— Наталья Сергеевна, — ответил Костичев.

Записав адрес Луговой, профессор раскланялся и вышел.

Стоял жаркий июльский полдень. Если б не обсуждение его книги, которое было назначено на начало июля, он давно бы кочевал с экспедицией студентов и аспирантов по Воронежской области, где песня бьет неиссякаемым и мощным ключом из самых глубин народа. От одной Барышниковой было записано столько, что хватило на несколько сборников.

Поджарый и сутуловатый, профессор Вознесенский на целую голову возвышался среди прохожих многолюдной улицы. Толстая трость с набалдашником, широкополая соломенная шляпа говорили, что это скорее старый турист, чем известный ученый. По молодой, пружинящей походке ему никак нельзя было дать его шестидесяти лет. Улыбаясь собственным мыслям, он бурчал что-то себе под нос и очень удивился, когда сзади чья-то рука сжала его локоть. Профессор остановился.

— А! Григорий Михайлович! Рад, рад вас видеть, старина. А я-то думаю, куда вы запропастились?

— Все здесь же, — развел руками толстый, заплывший жиром человек в ермолке на лысом затылке. Это был профессор права Львов.

— Ну как?

— Все так же, по-старому. Лекции, семинары, семинары, лекции… А сейчас вот только с государственных экзаменов.

— И не в духе? Не отпирайтесь. Вижу, что не в духе, — погрозил пальцем Вознесенский. — Уж вас-то я, слава богу, знаю. Рассказывайте, что стряслось?

— Мальчишка! Совсем мальчишка и смеет так дерзко заявлять мне, что в системе советского права уголовный и гражданский процессы не должны быть выделены в самостоятельные отрасли. Пытался, видите ли, доказать, что они, как составные, входят в отрасли уголовного и гражданского права. Нашел аллогизм. И ведь кто? Молокосос!

— А, старина, — Вознесенский похлопал по плечу Львова, — заело ретивое. Молодежь лыжню просит, посторонись, говорит. Так, что ли?

— Почему я должен сторониться? Мой учебник выдержал четыре издания, по нему учатся студенты страны, а тут вдруг какой-то юнец посмел на государственных экзаменах, вы представляете — на государственных, вступить со мной в спор!

— А вы? Вы, конечно, поставили ему двойку? Как говорится, зарезали парня?

— А разве вы, уважаемый Константин Александрович, не читаете газет? — Львов вкрадчиво прищурился и осмотрелся по сторонам, точно собираясь сообщить большую тайну.

— При чем тут газеты?

— Как при чем? Разве вы не знаете, что критика у нас в моде? Вы говорите — двойка. Напротив! Умиленная государственная комиссия восприняла его выходку весьма и весьма одобрительно. Этому выскочке устроила чуть ли не овацию! Ответ был признан блестящим. Как вам это нравится, Константин Александрович?

— От души поздравляю этого молодого человека. Молодец! Люблю такую молодежь. У нее нужно учиться хватке и прямоте. Если нам в их годы приходилось приплясывать перед авторитетами, то у них сейчас в этом нет нужды. Прощайте, Григорий Михайлович. Советую вам: продумайте хорошенько эту свежую мысль и, если она стоящая, — подключитесь и помогите. Будете тормозить — вам придется посторониться.

Огорошенный профессор Львов смотрел вслед уходящему Вознесенскому.

— Ах, и ты Брут! И тебя, футурист, алхимия хватила?!

3

Чувство простого товарищества к Ларисе у Алексея Северцева стало перерастать в нечто большее. На лекции он всегда знал: где и с кем она сидит, хотя избегал смотреть в ее сторону. Все могло бы быть хорошо, если б не один злополучный случай, который поссорил их. Поссорились не на неделю, не на месяц, а на годы.