Сержант милиции (Часть 1)

- Говорите, платок? Случайно не клетчатый?

Захаров посмотрел на Северцева: тот утвердительно кивнул головой. Михаил Иванович этого не заметил.

- Да, да, клетчатый, - ответил Захаров внешне спокойно и почувствовал, как сердце в его груди опустилось и несколько раз ударило с перебоями.

- Ну, ечмит-твою двадцать, опять неладно, - махнул рукой Михаил Иванович. - Опять Настя в карусель попала.

Михаил Иванович начал рассказывать о том, что знает Настю уже двадцать лет, и не было такого года, чтоб у нее чего-нибудь не случилось такого, за что ее не таскали бы по судам и прокуратурам.

Захаров слушал, а сам думал: "Ну где, же я тебя видел, где?"

Старик разошелся и углубился в подробности Настиных бед. Захаров, выбрав момент, мягко перебил Михаила Ивановича и спросил фамилию Насти.

- Фамилия ее Ермакова. - И видя, как внимательно его слушают, Михаил Иванович начал рассказывать, что живет Настя вдвоем с мужем, что сын в армии, а дочь уехала на Север, что Настя женщина хорошая, старательная, а все ей как-то не везет.

- Кто зазевается по пьянке, обязательно лезет под ее вагон. Обрезали сумочку с деньгами - Настю в свидетели. Летось новый начальник чуть было не перевел ее в подсобные, да спасибо на собрании отстояли. А то ходить бы Насте по территории с метелкой.

Взглянув на часы, Михаил Иванович спохватился. Было уже без двадцати пять.

- Сейчас того гляди закатится сама, сегодня она в первую смену.

Захаров понимающе кивнул головой и вышел из проходной.

- Я на минутку, - сказал он в дверях и взглядом позвал Северцева.

Этот немой язык следователя Северцев начинал понимать. У маленькой клумбы цветов, разбитой у самого входа в парк, Захаров и Северцев присели на скамейке.

- Следите внимательно за всеми, кто будет проходить в парк. Признаете ту, которую ищем, идите за ней через будку. Идите до тех пор, пока я не окликну.

Северцев кивнул головой. Когда Захаров скрылся в будке, он поднял с земли оброненный кем-то цветок. Знакомые запахи цветка на мгновение унесли его на родину, в покосы, в тихие деревенские вечера, напоенные сиренью и акацией, облитые лунной голубизной.

Тем временем Захаров вернулся к Михаилу Ивановичу и попросил его, чтобы он подал знак, когда войдет Ермакова.

Михаил Иванович, гордый и точно подросший от того, что ему, как ровне, доверяют свои тайные дела люди из уголовного розыска, важно крякнул и понимающе - дескать, нам все ясно - провел ладонью по бороде.

Вскоре потянулась утренняя смена.

Каждому, проходившему будку, Михаил Иванович находил свой знак внимания. Одному с почтением и молча поклонился, у другого спросил о здоровье жены, третью, молоденькую рыжую девушку с озорными глазами, назвал вертихвосткой, а когда та стала оправдываться, он замахал рукой: "Иди, иди, не хочу и слушать". Четвертую, тоже молоденькую девушку, поманил к себе пальцем и на ухо сказал: "Видел, сам все видел. Кто вчера по Оленьим прудам с другим под ручку разгуливал? Все расскажу твоему Санечке. Ох, девка, влетит тебе..."

Минут через пять народ повалил валом. Захаров уже устал всматриваться в лица и одежду проходящих. А Михаил Иванович все сыпал и сыпал не уставая. Свое излюбленное "ечмит-твою двадцать" он так ловко вворачивал при подходящем случае, что казалось: выбрось из его речи это не то междометие, не то поговорку, и все сказанное им лишится крепости, смысла и рассыпется.

- Ну как, Настенька, что дочка-то пишет? - спросил старик вошедшую женщину и многозначительно взглянул на Захарова.

- Ой, Михаил Иванович, у кого детки - у того и забота. Уехала и как в воду канула. Ведь это нужно - за два месяца только одно письмо!

- Да, что и говорить, - сочувственно поддержал Михаил Иванович, - с малыми детками горе, с большими - вдвое.

За спиной Ермаковой стоял Северцев.

"Она, она!" - пронеслось в голове Захарова. Почти не дыша, слушал он разговор женщины с вахтером. "Держись, Гусеницин Хведор. Рано ты записал меня в пораженцы. Конец клубка в моих руках", - думал сержант. И вдруг эти мысли оборвались. На смену им пришли другие. Перед ним была не ехидная и хитроватая улыбка Гусеницина, а вставало властное и по-отцовски строгое лицо майора Григорьева: "Работай не из чувства мести к Гусеницину, а для пользы дела. Помни свой долг". - Как он смел забыть об этих словах? Как он смел ликовать только из-за того, что покажет Гусеницину, как нужно работать? "Неужели только месть? Неужели только оскорбленное самолюбие говорит во мне?" - сам себя спрашивал Захаров. Посмотрев на Северцева, он увидел, что лицо у него было напряженное и бледное. С такими лицами на иконах рисуют великомучеников.

"Нет, не месть, не самолюбие, а долг... Только долг", - твердо решил Захаров и почувствовал прилив новых сил.