Сержант милиции. Повесть

…Ты помнишь, мама,
Как я, упав в твои колени,
Оплакивал потерянный пугач?..
Тогда в тебе одной искал спасенье,
Ты говорила мне: «Не плачь».
Но я все плакал, потерявший право
Быть атаманом вместе с пугачом -
Ведь и ребенок знает цену славе,
Ведь дорог и ему ребяческий почет.
…И больше ничего не говоря,
Ты молча шалью клетчатой накрылась,
Меня, чумазого, оставила в дверях
И только к вечеру обратно возвратилась.
Всем детским существом своим
(О сердце не было тогда понятья)
Я знал, что с возвращением твоим
Ко мне пришло утерянное счастье.
Я помню, ты мне подала его -
«Всамделишный» и новенький пугач!
Как будто символ счастья моего,
И ласково сказала: «На, не плачь».
О! Если б ты могла теперь
Меня утешить, как бывало,
Я б завтра распахнул ту дверь,
Где начиналась жизнь моя сначала.
Я б рассказал тебе, о мать!
Что девочка, как серна горная,
Меня не хочет замечать -
Такая гордая и непокорная!
А еще… ты, мать, меня поймешь,
(Многие хоть этого не знают),
Как нескошенная в поле рожь
Золотыми зернами рыдает.
Как роняет и роняет рожь
Зерна переспелые к кореньям,
И по полю гибельная дрожь
Пробегает криком о спасеньи…
Но не зерна я роняю, мама,
Удобреньем в жирный чернозем -
Стих мой деревенский и упрямый,
С перебитым прыгает крылом!
…Я к неправде, мама, не приучен,
Вот теперь - не лгу и не таю,
Что волос ее каштановые тучи
Застилают седину твою.
А поэтому мои поклоны
И мою сыновнюю любовь
Реже тебе носят почтальоны…
Мама! Я сегодня вновь
Что-то потерял, но что - не знаю,
И Москва мне кажется другой…
Сердцем впряжен я в оглоблю мая
С бубенцом под расписной дугой.

Проходя мимо грузовой автомашины, Алексей, не отдавая себе отчета - зачем, заглянул в кабину и тут же отпрянул. Не то присмирев от счастья, не то заснув, двое влюбленных, обнявшись, положили друг другу на плечи головы и не шевелились. По голубенькой ковбойке и спустившимся на лоб волосам Алексей узнал в юноше Зайцева. "Ишь, куда Заяц забрался!"

Из-за кустов акации, которая шатром нависала над скамейками у центральной клумбы, доносились тихие переборы гитары. Так играть могла только Нина Ткач, студентка филологического факультета. Когда гитара смолкла, в дальних кустах дворика кто-то громко захлопал в ладоши. В тишине хлопки раздавались, как выстрелы. Испуганные грачи, сотнями гнездившиеся на высоких старых тополях, подняли такой гвалт, что через минуту из некоторых окон полетело:

- Эй ты, шизофреник!

- Как вам не стыдно, ведь это же не день!

- Перестань же ты, скотинушка!

С четвертого этажа на Алексея выплеснули целый чайник воды. "Неужели думают, что я хлопал?" Он поднял голову: с третьего этажа кто-то сонным голосом пробасил:

- Слушай, друг, иди-ка ты спать, пока на тебя не упал нечаянно утюг…

Алексей промолчал. "Хорошо, что в городке четыре тысячи студентов и ни один из юристов не высунулся". Опасливо озираясь, он почти вбежал в вестибюль.

В комнате уже все спали. Алексей включил настольную лампу и направил сноп света на свою койку. На подушке лежал лист бумаги с карикатурой. Под карикатурой, в которой Алексей без труда узнал себя, было написано: "Влюбленный антропос". Рисунок изображал чеховского Беликова. Алексей догадался: это была работа Автандила Ломджавая. Свернул карикатуру и положил в карман. "Обожди, дитя знойного юга, завтра я тебя не так размалюю".

Разбирая постель, Алексей обнаружил точно такой же лист, приколотый к бумажному коврику на стене. Твердым, почти квадратным, почерком Туза было выведено.