Сержантиха

И вот я остался опять один. Порошки подействовали. Постепенно стал успокаиваться. Рыдания стихли. Слёзы высохли. Глаза начали закрываться, и перед тем, как отключится, пронеслась мысль: скорее бы вся эта чертовщина закончилась.

Утром я проснулся в хорошем настроении. Все пережитое вчера показалось дурным сном. Вот сейчас открою глаза, и всё встанет на своё место. Пойду в туалет уже по-настоящему. По-нашему. По-мужски. Гордо. Но когда увидел над собой побелённый потолок, соседние заправленные койки, а перед носом – два задорно торчащих бугорка с выступающими сосками, то застонал. Боже мой! Боже мой, на кого же ты меня оставил! Я опять в бабском теле. Ужас! Откуда-то пролетела мысль: в девчоночьем теле. Да какая, нафиг, разница! Бабском!

Опять потекли слезы. Сами собой. Да что же такое со мной происходит? Текут слезы по любому поводу. Так ведь я нытиком никогда не был. Эх, умереть что ли? Молодым и красивым. В панталонах и с титьками впридачу. И буду лежать в гробике такая красивая! Даже стихи вспомнились одной поэтессы, жившей в конце девятнадцатого века. «Я хочу умереть молодой. Не грустить, не жалеть ни о ком. Золотой закатиться звездой. Облететь неувядшим цветком». Точно. Про меня.

В палату вошла врач. Я сразу это понял. Ну да, эта самая Галина Петровна.

– Ну, Воронцова, как настроение? Вижу, вижу. Намного лучше. Верочка мне рассказала о твоих рыданиях. Ничего страшного. Это посттравматический синдром. У каждого проходит по-разному. У тебя в пределах нормы. Верочка сказала, что ты переживала за свою внешность. Понимаю. Поверь, Воронцова, всё будет хорошо. Даже шрама через месяц не останется. Да, а к тебе уже с утра посетители. Но предупреждаю сразу: недолго. А теперь осмотрим. Рубашку поднимем…

Галина Петровна быстро осмотрела. Довольно хмыкнула.

– Повреждений нет. Одни ушибы и лёгкое сотрясение. К концу недели можно выписывать.

Скосив глаза, также осматриваю своё новое тело. Днём гораздо лучше видно, чем ночью. Должен же я знать, куда меня занесло! Вроде бы ничего. Титьки небольшие, но упругие, не отвислые, словно вымя у одной шоу-балерины. Груди! – опять донеслась возмущенная эмоция. Да откуда это всё долетает? Надо разобраться позже. Живот идеально плоский. Ноги ровные, красивые. Даже вздувшиеся от тряпок и ваты в лобковой части панталоны с начёсом не портили впечатление. Между прочим, и резкой надоедливой боли внизу живота нет. И как же девчонки такое терпят? Ума не приложу. Всё-то у них не так, как надо. С причудами да вывертами разными. Бедненькие…

– Воронцова, будешь жить долго и, полагаю, – счастливо. Здоровья у тебя на отделение хватит, да ещё на хозвзвод останется, если самой не надоест. Принимаем микстурочку, завтракаем. И приём посетителей. Недолго, – напомнила врач.

Я обреченно делал всё, что было положено в таком случае. Даже мой поход в туалет типа сортир, отмеченный на плане буквами «мэ» и «жо», уже не вызывал чересчур негативных эмоций. И писять по-ихнему, тоже вроде ничего. В то же время меня не покидало предчувствие, что это далеко не все потрясения, которые мне предстоит пережить. Хотя, чем ещё можно удивить меня в другом теле? Так и произошло.

Дверь в палату открылась, и вместе с Галиной Петровной вошёл военный. Всё бы ничего, да только вот форма на нём была образца тридцатых годов. И цвет петлиц васильковый. Боже мой! Мне конец! Это НКВД. Почему-то кажется, что этот – самый настоящий майор. А эта контора весьма серьёзная. Вроде бы врагов народа ловила. А если я сразу признаюсь во всём, может срок скостят? Только вот ещё не решил, немецким или английским шпионом записаться?

– Ну, курсант Воронцова, как настроение? Лежи, лежи. Сегодня тебе можно начальство принимать в неформальной обстановке.

Мать честная, а я не знаю, как его и зовут! И вообще, кто такая эта Воронцова. Если она курсант, то получается, я в том месте, где чему-то учат. Кошмар. Я же ничего и никого здесь не знаю. Запалюсь. Как пить дать, запалюсь. Но надо реагировать. Как там, в фильме «Иван Васильевич меняет профессию», – молчит проклятый. А у меня, получается, – меняю тело и молчу. Ха-ха. Но совсем не смешно.

– Всё хорошо, товарищ командир… – неожиданно писклявлю в ответ. И делаю попытку улыбнуться.

Ничего путного не получилось. Оскал Франкенштейна – добрая улыбка младенца по сравнению с моим выражением физиономии. Мда-а, ну и голосок. Только ворон отпугивать. Или маленьких детей от банки с вареньем. Опять откуда-то приходит эмоция возмущения. Да что же это такое, в самом деле? Дадут мне спокойно помереть сегодня? Майор делает усилие, чтобы не упасть со стула в обморок от моего ярко выраженного дружелюбия и платочком вытирает выступившую испарину на лбу.