Сержанту никто не звонит

Коротким молниеносным ударом я вышибаю трезубец из рук ловца и, на возврате клинка, рассекаю ему грудь. С коротким — Хх-а-а! — он отшатывается, запинаясь, падает на песок и смотрит на меня безумными глазами с побелевшего лица — все, доиграли… Заканчивай!

Еще не все, ловец, еще не все… Осталось еще кое-что, чего никак нельзя упустить…

Я срываю проклятую сеть с ног, делаю два шага по направлению к лежащему ловцу и ставлю на него ногу — прости, друг, они ждут, что я так сделаю — и, поднимая вверх правую руку с мечом. Взгляд на трибуны — это победа, и не только моя, но и ваша, я знаю, что вы дрались со мной, чувствуя всю мою боль, ярость, ненависть, отчаяние, так почувствуйте, как я горд, почувствуйте мою радость и облегчение от того, что бой наконец-то кончился, и я могу пойти в казармы, отдохнуть, отмыть грязь, пот и кровь, а затем пойти в кабачок и выпить полную чару неразбавленного вина, наслаждаясь покоем…

Я оглядел трибуны — и увидел, как все держат руки с поднятым вверх большим пальцем…

Тебе только что даровали жизнь, ловец — ретиарий, и не смотри на рану так — жить ты будешь, это я тебе обещаю; я ж не первый день на арене, могу убить одним незаметным движением, но могу и нанести страшную на вид рану во всю грудь, от которой не пострадает даже ребенок… Тебе я всего лишь срезал полоску кожи — крови на вид — озеро, а вреда никакого…

Верь мне, ловец, — я не бросаю слов на ветер!

Ведь я — мирмиллон…

И этим все сказано.

Время предавать

— Время.

— Да. Я знаю. Уже иду… Сейчас, — голос казался чужим. Высокий худой человек с седеющими висками, полжизни уже позади, и вот он — час… пришёл. Незваным.

В молодости всё казалось проще. И — легче, что ли… Да, он понимал, что будет страшно, трудно, невыносимо, но так… нелепо, ненужно… Нет, в молодости многое кажется проще.

Тёмный тяжёлый плащ вздымается ждущей шторма волной. Серебряная фибула, не украшение даже… пряжка… дешёвая, в любой лавке за гроши, если поторговаться… за два жалких дирхема.

Он провёл ладонью по полустёртой чеканке. Круг, разделённый пополам ломаной стрелой, привычной шероховатостью отозвался под пальцами…

Всё. Время. Пора.

— …Твой последний шанс…

Голос судьи твёрд, как кора столетнего дуба, и сам он такой же. Кряжистый, старый, и пальцы… Корявые корни вросшего в землю великана.

— Мальчишка, — говорит судья, — глупый самонадеянный мальчишка… Он, не ты… Ты — другой. Вор. Предатель. А парня жалко. Виселице всё одно — молод, стар, глуп, виноват, не виноват…

— Отпусти. Его, не меня, — просит он.

Потом опускает голову и смотрит в пол. Долго смотрит.

— Я… сознаюсь. Во всём.

Судья качает огромной седой головой, по-отечески усмехаясь.

— Дурак, — говорит он. — Вор. Предатель. Ты и так сознался… Пацана казнят, вздёрнут — с твоих, между прочим, показаний. А пытка… Что — пытка? Мы её применить-то не успели, такого соловья как ты надо слушать, не ломая крыльев…

От горячей, словно кипящая смола, правды непереносимо ноет сердце.

— Шанс? Ты говорил — шанс?..

Улыбка на лице судьи — корявая трещина в стволе древнего лесного исполина…

Писарь обмакнул гусиное перо в медную литую чернильницу, хищно нацелился на белый, ни в чём не повинный лист бумаги…

— Так как писать — через «О» или «А»? Или ты неграмотный?

Человек равнодушно пожал плечами.

— Пиши через «А» — не всё ли равно. И так и так неправильно…

— Почему? — очень натурально удивился писарь, став мгновенно похож на настороженного селезня, у которого дворовый мальчишка вот-вот выдернет из хвоста жемчужное перо.

— Меня зовут Селим.

— Ну и?.. — вскинул брови писарь.

— Ничего, — сказал он. — Не отвлекайтесь, господин надворный писарь, я так… размышляю. Вслух.

Герцог. Высокий, поджарый, наполовину седой, похожий на степного орла хищной повадкой.

Он. Собеседник Герцога. Ниже на полголовы, но в кости шире, скрытые тёмным плащом плечи выдают немалую силу.

Покой.