Съешьте сердце кита

Недаром искони назывался этот клочок Курил невдалеке от Японии — Лучшим местом. Именно «Лучшее место» и означал Шикотан в переводе с языка айнов. Айнам здесь пришлось, правда, несладко. Завезли их когда-то японцы с Северных Курил насильственно и принудили заниматься посевами, огородами, разведением скота. Было это непривычно «мохнатым курильцам», приспособленным к более суровым условиям бытия, к зверобойному промыслу.

На Шикотане айны зачахли, почти вымерли. А между тем земля шикотанская к пришельцу всегда добра, и уж чем-чем, а скотоводством можно бы здесь заниматься с большим размахом. Во всем в природе сквозят здесь такая откровенность и приятие, и даже вот японский микадо чем-то прельщался некогда на Шикотане.

Вот на этом попадаешься — ищешь ярких красок и выразительных для них определений, а ярких красок нет, все пейзажи острова выполнены в приглушенной, но теплой тональности, в одной цветовой гамме, имеющей множество неопределимых на слух, почти невидимых глазу оттенков-звучаний.

Нужно долго прожить на острове, чтобы уловить, наконец, откуда вся эта прелесть его. Она, вероятно, оттого, что катаклизмы, потрясавшие некогда эту часть земного шара, здесь уже не напоминают о себе жестоко и обнаженно. Рельеф повсеместно сглажен, и камень, эта извечно мрачная материя, укрыт от взоров под бамбуковыми, рододендроновыми и можжевеловыми коврами-заплатами, их умиротворенный блеск отзывается в душе человека вроде бы и минором, но минором торжественным.

Камень в разъятом своем естестве виден только над морем, он громоздится здесь кручами, расступается надежными бухтами, в которых дремлют корабли, увешанные гроздьями зеркальных ламп и ожерельями вяленой сайры.

Он все может, камень, его силы неизмеренны, он клокотал когда-то вулканическим расплавом, и лился, и шипел пузырями, и всплескивался огненной пеной, и дрожью давнего его буйства до сих пор сотрясается временами остров, колебля деревянные дома, пугая людей. В общем-то жив курилка! И камень еще под градусом! Он еще во хмелю, где-то в скрытых своих безднах, где-то бродит там шипучее тесто радиоактивного распада и в подкоровых нервных центрах пухнет, выгибается эпилептически магма… На соседних островах она нет-нет да и вырвется, бешеная, наружу, здесь же утихомирилась, дремлет. Здесь заплеснула и ублажила это сатанинское кипение планетной плоти зеленая хлорофилловая кровь. Здесь зреют-колосятся травы, и под их густой тяжестью никнут сопки, оползают их вершины и уже даже не представишь себе, что и они когда-то корчились в первозданном хаосе, что их склоны дыбились расщепленно, что вместо выположенных долин разверзались у их подошв пропасти, что низвергаясь, громовые камнепады секли зигзагами частую в ночи искру, и потоки серных расплавов, жутко бормоча, извивались в расщелинах, и дымом, дымом вселенского пожарища заволакивало все окрест.

А нынче над островом проносятся тропические циклоны, опаивая его землю приворотень-зодой, дуют тугие приворотень-ветры, дуют-раздувают девушкам юбки (которые бочонками и колоколами), космато ерошат им волосы, которые с укладкой и стриженные прямо, без затей.

Возвращаясь из очередного маршрута, я прямо с рюкзаком и молотком в руке направился по обыкновению проведать девушек: как живут, чем собираются заняться вечером…

Шел я мимо речки, где веселый девчачий народ полоскал свое бельишко разного колера и фасона, и торопился пройти это опасное место, над которым с повизгом летала частушечка:

Уберите эту речку,
Чтобы не было воды.
Уберите этих девок,
Чтобы не было беды!

«Фольклор, фольклор, — облегченно вздохнул я, — сплошное на острове устное сочинительство. Ну, кажется, пронесло, не задели…»

Но обрадовался преждевременно, потому что сзади тотчас крикнули задорно:

— Дядя, куда торопишься?! Не боись! Нам не нужна твоя сберкнижка!

Поздно! Я был уже далеко, вне досягаемости злых язычков, и весело нашептывал: «Уберите этих девок… Уберите их, потому что они тоже стихия, способная клокотать огненным расплавом и рушить любые берега!»

В конечном счете здорово, что они такие. Что им не нужна ничья сберкнижка.

Шумят над островом тропические циклоны. Будто началась материковая весна, так тепло и так вольно дышится. Раздувает шалым приворотень-ветром юбки, которые бочонками и колоколами, треплет блузки, которые бесхитростны, как сорочки у бравых парней. Сквозь волосы, спелой травой оплетающие лица, липнущие к губам, разбойно взблескивают глаза, и губы дрожат, пухнут от сдерживаемого смеха: «Уберите эту речку…»

Я постучал в комнату номер восемнадцать: здесь жила еще недавно Жанна Вертипорох. За дверью сказали как будто «да». Я вошел.

На кровати лежал кто-то, с головой укрытый бордового цвета одеялом, и никого больше в комнате не было.

— Простите, я хотел узнать, что с Жанной…

— А вы, часом, не ветеринарный студент?

— Нет.

— Жанна уехала.

— Как уехала? Она же была больна. Ее еще в больницу увозили…

Голос, доносившийся из-под одеяла обесцвеченно-монотонно, все же показался мне знакомым.