Сесиль. Стина (сборник)

С этими словами они выехали из ущелья, и Гордон собрался устроить привал, чтобы полюбоваться панорамой, открывшейся с высокого плато.

Тут он заметил, что мальчишка-погонщик смотрит на него как завороженный, во все глаза.

– Неужели ты знаешь о Гималаях, парень? – расхохотался он.

– Гора Эверест… Двадцать семь тысяч футов.

– Откуда знаешь?

– Ну, в школе проходили.

– A la bonne heure[78], – смеялся Гордон. – Да, прусский учитель… Он еще приведет нас к поразительным победам! А что вы на это скажете, милостивая государыня?

– Для начала только то, что мальчик знает больше, чем я.

– Полно. Тем хуже для него. Прусская муштра и балласт памяти. Чем его меньше, тем лучше.

– Сент-Арно, когда он в настроении, тоже так говорит. Но au fond[79] он так не думает. Он постоянно испытывает cr`eve-coeur[80], что господа-наставники, к одному из которых мы теперь совершаем паломничество, чему-то меня недоучили. Говорю вам, Сент-Арно так не думает, и вы тоже так не думаете, господин фон Гордон. Я сразу это заметила. Все пруссаки – формалисты, когда дело касается образованности, все слегка смахивают на господина приват-доцента.

– Да, – согласился Гордон, – они такие. Не всех зовут Эгинхардами, но все более или менее Аусдемгрунде[81].

После чего беседа оборвалась, и только спустя некоторое время Сесиль ее возобновила.

– А мы их догоним? – спросила она. – Шоссе здесь словно проведено по линейке, но я никого впереди не вижу.

Сесиль в самом деле никого не видела и не могла видеть, но не из-за расстояния между нею и авангардом, а просто потому, что трое господ, все же утомленные подъемом по ущелью больше, чем они предполагали, в поисках тени свернули на чудесную лесную тропу, которая снова выходила на главную дорогу, но только позже.

Сент-Арно занял позицию между своими двумя попутчиками, предвкушая, что в ближайшее время будет свидетелем перебранки между «брауншвейгским конем» пенсионера и «асканийским медведем»[82] приват-доцента. Со своей стороны, он мудро и осторожно устранил все, что могло бы непосредственно вызвать междоусобицу, и ограничился тем, что спровоцировал приват-доцента на рассуждение о его замечательной фамилии.

– Если не ошибаюсь, досточтимый господин Аусдемгрунде, вы потомок рейнского или швейцарского рода? Я знавал людей, носящих фамилии Фомрат, Аусдемвинкель и Ауфдермауэр[83]. Они происходят из окрестностей Кельна или из старых кантонов.

– Отнюдь, господин полковник. Мой прадед, гонимый за веру, бежал из Польши. Первоначально он носил фамилию Генсеровский. Еще до недавнего времени в берлинском предместье Хазенхейде встречались носители этой старинной фамилии. Один из его сыновей, мой дед, был homo litteratus[84] и составитель греческой грамматики. Дабы окончательно порвать с польскими воспоминаниями или, может быть, из-за звучания, небезупречного для немецкого слуха, он отказался от фамилии Генсеровский и стал называть себя Аусдемгрунде. Не отрицаю, есть в этом некоторая претенциозность, но фамилия досталась мне от предков, и лично я могу лишь считать себя обязанным, по мере моих скромных сил, сделать ей честь.

– Стремление весьма похвальное, желаю успеха.

– Господин полковник слишком добр ко мне. Но уже сегодня я имею право полагать, что всегда остерегался расщепления науки и связанной с ним легковесности знаний. Расщепление есть проклятие нашего современного образования. Я сторонник концентрации и придерживаюсь доброго старого правила multum non multa[85]. Я горжусь, что являюсь специалиссимусом. Это насмешливое прозвище, каковым удостоил меня хор противников, делает мне честь. Господину полковнику известно, какому предмету посвящены мои штудии. Именно они недавно привели меня сюда, в Гарц, а на прошлой неделе – в очаровательный Гернроде. Рекомендую господину полковнику совершить туда экскурсию. Как известно, город ведет свою историю от до-асканийского маркграфа Герона[86].

– Того, кто пригласил на пир тридцать вендских князей[87], чтобы зарезать всех, как баранов, между жарким и десертом?

– Того самого, господин полковник. Впрочем, я покорнейше просил бы вас не делать из этого инцидента излишне укоризненных выводов. Маркграф Герон был дитя своего времени, точно так же, как Карл Великий, которому никогда не ставили в укор, что он обезглавил общим счетом десять тысяч саксов. Таковы мужи, творящие историю, деятели великого размаха. Тот, кто желает писать или хотя бы понимать историю, должен, прежде всего, усвоить две вещи: трактовать личности и деяния, исходя из эпохи, и остерегаться сентиментальных чувств.