Сесиль. Стина (сборник)

– Ревнуете? И вы говорите об этом так, словно имеете полное и законное право на ревность, словно вы вправе оценивать мои поступки и контролировать мои шаги. Есть у вас такое право? Нет. Но если бы вы его имели, благородный образ мысли не отменяется даже ревностью, я это знаю по опыту. Вы могли совершить нечто худшее, чем совершили, но ничего более мелочного и менее достойного.

– Ничего менее достойного? Да что же я такого совершил? То, что можно понять, можно и простить. Сесиль, вы слишком строги ко мне, пожалейте меня. Вы знаете, что со мной творится, что творилось со мной с первого мгновения, с первого взгляда на вас. Но я сдерживал себя. Потом настал день, когда я признался вам во всем. Вы поставили меня на место, умоляли не нарушать вашего душевного спокойствия. Я подчинился, стал избегать вас, уехал. И в первый же день, когда я, совершенно случайно, Бог мне свидетель, встречаю вас, что я вижу? Вы знаете. Вы знаете, что этот ехидный, злобный господин с самого начала был моим врагом, моим противником, что он присвоил себе право издеваться надо мной и моими чувствами. И именно он оказывается в ложе напротив, самоуверенный и самодовольный, как никогда прежде, а рядом с ним смеется моя обожествляемая Сесиль, прикрывая лицо веером и склоняясь к нему, словно ей не терпится впитать в себя его развязные намеки, весь этот сладкий яд, который он так ловко умеет преподносить. Ах, Сесиль, мое отречение было искренним и честным, клянусь вам; я вернулся не для того, чтобы нарушить ваш покой, но видеть, что вы предпочли другого, и кого, кого… Это свыше моих сил. Это слишком.

Говоря все это, они возбужденно расхаживали по ковру; огонек под чайником разгорался все ярче, и пар поднимался тонкой струйкой между двумя бронзовыми лампами. Вокруг них царил уют и покой, и теперь Сесиль взяла его за руку.

– Присядем, – сказала она. – Может быть, мы найдем более спокойные слова… Вы все ищете не там, где следует. Виновато не мое поведение в театре, не мой смех и не мой веер, и меньше всего бедный тайный советник, который меня забавляет, но совершенно мне неопасен, ах, если б вы знали, насколько. Нет, нет, друг мой, ваша ревность, или, по крайней мере, форма ее проявления, противная всем приличиям, имеет свою причину, но эта причина не во мне. Вы ревнуете не из ревности; ревность – это нечто обязывающее, ревность льстит нам, но вы ревнуете из высокомерия и морализма. В этом все дело. В один прекрасный день вы услышали историю жизни бедной мадемуазель фон Заха, и вы не можете ее забыть. Вы молчите? Значит, я угадала. И эта история, как вы, вероятно, полагаете, дает вам право на более свободный тон, на требования, на бестактности, вы позволяете себе сегодня вечером совершить двойное вторжение, сейчас в мой салон, а перед этим в мою ложу… Нет, не перебивайте меня… Я хочу сказать все, даже самое дурное. Что ж, свет меня изгнал, я это вижу, чувствую и живу милостью тех, кто своим посещением делает честь моему дому. И меня в любой день могут лишить этой чести даже такие люди, как Россов и баронесса. Я не претендую на уважение, которым пользуются другие. Но я хочу его вернуть. Никогда не забуду, как в ужасе прокралась в дом, где лежал застреленный Дзялинский и смотрел на меня своими мертвыми глазами, как будто хотел сказать: «Ты виновата». И в душе я поклялась, вы знаете, в чем. Может, я и живу в мире тщеславия, сегодня и всегда, но есть одна вещь, которую мне внушило новое учение: чувство долга. Там, где есть это чувство, найдется и сила. А теперь говорите вы; теперь я хочу услышать вас. Скажите что-нибудь дружеское, что меня утешит, и примирит с вами, и заставит снова поверить в ваше доброе сердце и хорошее отношение, и восстановит ваш образ в моей душе. Говорите же…

Гордон смотрел в одну точку, губы его дергались и дрожали, как будто эти слова, сказанные столь теплым и искренним тоном, все-таки произвели на него впечатление. Но в тот же момент ему представилась сцена, свидетелем которой он было всего несколько часов назад. Гордость, уязвленная мыслью о том, что он оказался лишь игрушкой в женских руках, жертвой пошлейшей хитрости и каприза, вызвала непреодолимый приступ недоверия, и он впал в еще худший тон горькой насмешки.

– Слова, слова, Сесиль, – угрюмо промолвил он. – Я и не знал, что вы так красноречивы.

– Еще недавно мне пришлось сказать вам нечто похожее и с той же настойчивостью. Как горько, что ваше появление не избавило меня от повторения. То, что вы называете красноречием, я называю сердцем.

– И я поверил этому сердцу!

– Вы поверили. А сейчас больше не верите! Чему же вы теперь верите? Чему же еще верите?

– Что мы оба обманулись… Мы остались верными своей натуре, вот и вся наша верность… Вы живете минутой и меняетесь в любой момент. Смотря по тому, кто в этот момент…

Он оборвал себя на полуслове и покинул комнату, не попрощавшись, не сказав ни слова примирения. В прихожей он в состоянии крайнего возбуждения столкнулся с Дёрфелем, но, не раскланявшись, прошел мимо.