Сесиль. Стина (сборник)

– Да, и не смотри на меня так, девочка. Это чистая правда. Думаешь, ты меня успокоила, когда сказала, что он тебе не любовник? Ах, Стина, милая ты моя, нисколько ты меня этим не успокоила, а как раз наоборот. Любовник, не любовник. Господи, любовная связь – это далеко не самое плохое. Сегодня они любят, а завтра разбегутся, он туда, она туда, а на третий день опять сойдутся и снова споют: «Ступай своей дорогой, а у меня своя»[204]. Ах, Стина, любовная связь! Поверь мне, никто от нее не умирает, даже если все идет вкривь и вкось. Ну, что в ней такого страшного? Ну, появится на свет еще одна такая Ольга, а через две недели об этом ни один петух не прокукарекает, ни одна курица не прокудахчет. Нет-нет, Стина, любовная связь – это не страшно, ничего в ней нет такого. Но когда заноза застрянет вот здесь (она указала на сердце), вот тогда страшно, тогда ужасно.

Стина улыбнулась.

– Ты смеешься, и я знаю, почему. Думаешь, Паулина ничего в этом не понимает, и понимать не может, у нее в душе заноза не застряла. Может, это и верно. Я еще легко отделалась. Но, дорогая моя Стина, ведь переживаешь не только за себя, за других тоже. Говорю тебе, из таких отношений, как у тебя с графом, или у графа с тобой, никогда ничего хорошего не выйдет. Ведь у каждого свое место в жизни, и здесь ты не можешь ничего изменить, и граф ничего не может. На графьёв мне плевать, хоть на старых, хоть на молодых, сама знаешь, сама не раз это видела. Но я могу плевать на них, сколько угодно, а они как были графья, так и останутся, и разница между нами никуда не денется; они есть, и они такие, какие есть, из другого теста, не нам чета, они из своей шкуры не вылезут. А если какой и захочет вылезти, то другие этого не потерпят и не успокоятся, пока снова его туда не затолкают. А ты потом сиди здесь и гляди на солнце, пока оно утром не заглянет аж к Польцинам или к госпоже приват-секретарше, а он все равно не придет, он усядется в первом классе с плюшем, обложится надувными подушками, у нее на шляпе голубая лента, и фью! отправится в Италию. Это у них называется свадебное путешествие.

– Ах, Паулина, этого не будет.

– Будет, бедная моя Стиночка. А если не будет, то будет что похуже, потому как он упрямец и непременно захочет пробить головой стену, вот когда начнется для тебя настоящий трам-тарарам. Поверь мне, девочка, от несчастной любви еще можно худо-бедно избавиться и оправиться, а от несчастной жизни – никогда.

Глава одиннадцатая

Барон Папагено давно привык жить на третьем, самом верхнем, этаже (надо мной – никого!). Он объяснял это свое пристрастье частично тем, что не желал лишаться озона даже в его ослабленном берлинском виде, а озон, по его мнению, начинается примерно на высоте крыши; а частично – тем, что не желал терпеть над собой полдюжины других жильцов и слышать грохот стульев, передвигаемых ими во время трапез. Дело в том, что ему до смерти надоел создаваемый наверху шум. Опыт проживания в прежних квартирах убедил его, что невыносимое шарканье процветает там, где за стол садятся дети, слишком маленькие, чтобы бесшумно придвинуть к столу свой стул, а потому вынужденные волочить его по полу. Это передвиженье стульев над головой нервировало его почти так же, как скрип грифелей по аспидным доскам.

Но, разумеется, его озабоченность квартирным вопросом не ограничивалась озоном и домашним покоем. Еще в большей мере она проявилась в той тщательности, с которой он отнесся к району проживания, остановив свой выбор на углу площади Цитена и Моренштрассе. По всей видимости, он считал этот угол крепостной стены ни больше ни меньше самым красивым местом в городе и постоянно ссорился из-за него со старым графом. Тот, со своей стороны, упорно предпочитал Беренштрассе, но всегда терпел поражение в возникающих по этому поводу спорах, поскольку находился в проигрышном положении, выдвигая голые легитимистские сантименты против неоспоримых фактов.