Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

Эти выражения преувеличенного восторга и забавные жесты, которыми комиссар их сопровождал, невольно заставили Сесилию улыбнуться, и, уже не заботясь о том, следят ли за ней или нет, она прямо направилась к дому Немесии. Хорошо зная в этом доме все входы и выходы, Сесилия не стала стучать в дверь, а сразу вошла в комнату подруги. Немесия сидела за маленьким сосновым столиком и при неверном свете сальной свечи, горевшей перед ней в жестяном подсвечнике, шила, видимо торопясь закончить неотложную работу.

— Вот до чего человек может заработаться! — произнесла, входя, Сесилия.

— Ах, это ты! — воскликнула Немесия, оставляя шитье и с раскрытыми объятиями бросаясь навстречу подруге. — Вот умница, что пришла! Не все же мне работать и работать! Надо себе и передышку дать.

— Ты одна? — спросила Сесилия, прежде чем сесть в предложенную приятельницей качалку.

— Одна-одинешенька, но Хосе Долорес скоро придет.

— Я не хотела бы, чтобы он меня здесь застал.

— Что так, милочка?

— Мужчины сразу начинают воображать, будто за ними бегают.

— Полно, дорогая, мой брат не из таких. К тому же он ведь любит тебя, это всем известно. Он только по тебе и вздыхает. Да что там вздыхает — он боготворит тебя. Молится на тебя, как на святую. Но он такой застенчивый, что даже пустячного комплимента никогда тебе сказать не посмеет, не то что вообразить, будто ты пришла сюда ради него.

— Ах, милая моя, если бы ты знала, что у меня случилось! — продолжала Сесилия, пропуская мимо ушей многозначительные слова подруги. — Леонардо застал меня вечером у окна за разговором с Хосе Долорес. Вот не повезло. У нас вышла с ним целая трагедия.

— Что ты говоришь! — с плохо скрытой радостью отозвалась Немесия. — Но вы, само собой, помирились? Да?

— Если бы помирились! — воскликнула Сесилия и вздохнула. — Он так на меня рассердился. Ушел злой-презлой. Бог знает, когда мы теперь с ним увидимся. Может быть… никогда. Он упрямый, но ведь и я — тоже.

Проговорив эти слова, она вдруг умолкла, судорога сдавила ей горло, а на прекрасных глазах выступили крупные слезы.

— Как? — поразилась Немесия. — Ты это всерьез? Ты плачешь?

— Да, плачу, — с нескрываемой болью отвечала Сесилия. — Плачу не от горя, а от злости на самое себя, потому что была дура.

— Браво! Умные речи приятно и слышать. Сколько раз я тебе говорила: мужчинам доверяться нельзя, ни одному.

— Я, Нене, не о том. Неужели, по-твоему, полюбить человека без памяти только и значит, что ему довериться?

— Что ж, может, и так. Но скажи мне, пожалуйста, разве от тебя это зависит: любить или не любить? Или у тебя лекарство есть от любви и от ревности? Нет, дорогая, видно, лучше всего не иметь сердца, тогда и от любви страдать не придется.

— Ты, стало быть, думаешь, что он тебя обманул?

— Обманул? Нет, этого я не думаю. Избави бог. Леонардо меня ни на кого не променяет, я знаю. Да заподозри я такое, стала бы я разве сейчас тут с тобой сидеть и разговаривать?

— Так чего же ты хочешь, глупая? Боюсь только, что уплыла от тебя эта рыбка навсегда и уж теперь ни на какую приманку не клюнет.

— Ты что-нибудь знаешь? — испуганно спросила Сесилия.

— Ничего я не знаю, — заверила ее Немесия. — Но мне все вспоминается любимая пословица сеньи Клары, жены Урибе: «всяк сверчок знай свой шесток».

— Не понимаю.

— Так это же ясно как божий день. Сенья Клара поопытней нас с тобой, тут и спорить не приходится. Она и годами старше и жизни повидала вдвое против нашего. И уж коли она вечно твердит эту пословицу — так, верно, не зря. Сенье Кларе — между нами, конечно, — белые всегда нравились больше, чем темнокожие: уж я — то знаю, хоть мне про это никто и не говорил. Ох, и как же не хотелось ей идти за своего Урибе! Видать, случилось ей обжечься — и не раз и не два, а разочарований всяких было у нее больше, чем волос на голове. Вот она теперь себе в утешение и повторяет девчонкам вроде нас с тобой, что знай, мол, сверчок свой шесток. Поняла?

— Кажется, да, но только я другого не пойму — я — то тут при чем?

— Да все при том же, душенька, все при том же. И пословица эта бьет тебя не в бровь, а прямо в глаз. Ты ведь, голубушка, тоже, как сенья Клара, от цветных нос воротишь, все на белых заришься.

— А я и не отпираюсь — мне белые гораздо больше нравятся, чем темнокожие. Я, кажется, со стыда умерла бы, если б вышла замуж и у меня родился ребенок темней меня самой.

— Да когда же ты наконец поймешь, дурочка, что белого тебе ничем не удержать: ни красотой, ни любовью, ни лаской, ни верностью. И кроме того, Леонардо никогда с тобой в церкви не повенчается.

— Это почему же? — горячо возразила Сесилия. — Он мне обещал и свое слово сдержит. Иначе стала бы я разве любить его так, как люблю?

— Ай-ай! Больно слушать, когда ты так говоришь, но уж не стоит тебя разочаровывать. Одно тебе скажу: открой глаза, пока еще время есть, — после спохватишься, да поздно будет. Но верь ты ему, ни на грош не верь и хорошенько запомни: летел мотылек на огонек, да крылышки и сжег.

— Кто по своей воле умирает, тому и смерть красна.