Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

Тут я ему говорю: «Еще очень рано, Педро, в господском доме все спят, но я покараулю у окошка, и как только хозяин выйдет, передам ему, что ты его зовешь. А ты пока поспи, отдохни хоть немного». К счастью, в это время на дворе все уже кончилось, и Педро несколько успокоился. За ним никто не пришел. И тогда я решила, что не к чему беспокоить хозяина. Все были заняты раздачей одежды, потом стали крестить новеньких… А госпожа велела снять со всех оковы и всех простила. Тут бы и каждый подумал, что опасность миновала. Но вдруг, на наше несчастье, входит к нам сюда дон Либорио. Забыл он, мол, что-то здесь вчера вечером. А сам злой, так весь и кипит. Сказал нам, что из-за Педро его выгнали, но что пусть этот прохвост не радуется, потому что сеньор дон Кандидо велели сперва его вылечить, а после устроить ему знатную порку, и хотя он, дон Либорио, очень жалеет, что ему уже не придется выполнить приказание хозяина, но все равно вместо него это сделает новый управляющий. А так как сеньор дон Кандидо все не шли, Педро подумал, что господин сильно на него гневаются и что дон Либорио сказал правду. Вот тогда-то он и решил наложить на себя руки. Я отвернулась на минутку взглянуть в окошко на пляски под барабан и вдруг слышу — Педро завозился на своих досках. Я оглянулась и вижу — он засунул пальцы себе в рот. Мне и в голову не пришло, что он худое задумал, а он весь как-то дернулся, будто у него позыв на рвоту. Подбежала я к нему, а он пальцы изо рта уже вынул и только зубами скрипит, руки так и вцепились в края мостков. Тут сделались у него судороги. Страшно мне стало, послала я скорей за доктором. Да где там — умер он у меня на руках, а что да как, я и не заметила. Когда доктор наш, сеньор дон Хосе, явились, он уже лежал так, как сейчас. Немало я повидала смертей с тех пор, как приставлена ходить за больными, но еще ни разу не случалось мне натерпеться такого страху.

— Недурно, однако, подвешен язычок у этой чернавочки, — сказал Кокко, обращаясь к дону Кандидо, когда они выходили из барака.

— О, вы еще не знаете всех ее талантов, — отвечал ему вполголоса дон Кандидо. — Таланты-то ее и погубили. Меньше бы знала, больше была бы своей жизнью довольна.

— Что — высоко о себе возомнила?

— Ого! И еще как высоко! Поторопимся, однако, чтобы не опоздать к кофе. К тому же Росу может обеспокоить наше длительное отсутствие, а я не хотел бы, чтобы ей стало известно о смерти этого негра.

Дон Кандидо явно старался уклониться от разговоров о сиделке и ее характере. Едва лишь Кокко затронул эту тему, как дон Кандидо почувствовал себя точно на горячих угольях. Нет, не равнодушно, не безразличие, не презрение, а страх, непреодолимый страх испытал он в эту минуту при мысли, что сейчас может обнаружиться, как постыдно зависит он от какой-то жалкой негритянки, своей собственной невольницы. Ибо нелишним будет напомнить, что дон Кандидо Гамбоа-и-Руис, испанский дворянин и богатый кубинский землевладелец, основатель нового знатного рода, чье славное имя должны были унаследовать в грядущем несчетные поколения, что он, дон Кандидо Гамбоа-и-Руис, которого в самом недалеком будущем ожидал высокий титул, человек, жаждавший вступить в заветный круг аристократического гаванского общества, что он, дон Кандидо Гамбоа-и-Руис, навеки был связан невидимыми, но оттого не менее крепкими и нерасторжимыми узами с какой-то негритянкой, чернокожей рабой, сиделкой, приставленной ходить за больными в его собственном инхенио! Мария-де-Регла была посвящена в давнюю позорную тайну, оставшуюся дону Кандидо от его былых беспутств, тайну, которая теперь преисполняла его стыдом и делала несчастным посреди всего благополучия и великолепия его нынешней жизни.

На следующий день молодые хозяева и гости Ла-Тинахи отправились веселой кавалькадой на прогулку по окрестностям имения. Компания состояла из обоих сестер Илинчета, двух младших сеньорит Гамбоа, их брата Леонардо, а также Менесеса и Кокко.

День выдался отличный, иными словами — пасмурный. Плотные серые облака закрывали небо, лишая солнечные лучи их яростной силы. Дул сухой северный ветер; прохладное дыхание близкого континента, пролетая через узкий пролив, не успевало согреться, и бодрящая свежесть овевала в то утро все северо-западное побережье Кубы. Исабель, превосходная наездница, гордившаяся своим искусством, обожала верховую езду, а после двух дней, проведенных ею в инхенио, где она оказалась точно в плену, отделенная от мира стеной бесчеловечной жестокости, ей страстно хотелось вырваться на свободу, в поля, и скакать без устали, полной грудью вдыхая чистую свежесть вольного ветра. Самозабвенно, всею душой и телом, отдалась она этому нежданно ниспосланному ей благодетельному развлечению.

Кавалькада направлялась к конному заводу, и молодым людям пришлось пересечь вброд небольшую речку, лежавшую на их пути. Приближение всадников вспугнуло стаю диких голубей рабиче и крикливых тоти, плескавшихся и утолявших жажду в тенистой заводи под сенью раскидистых дубов, неподалеку от брода.