Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

— Да я на все согласна, только бы подзаработать. Может, мне тогда и себя с мужем и детей выкупить удастся. А вы где живете?

— Широкий улица.

— Это где же?

— Там, за городской ворота. Моя имей муж. Только наша себе в церковь не венчал. Мой муж продавай вода, его водонос, моя продавай мясо, масло, яиц, фрукт, все какой можна.

— А как вас зовут?

— Моя зовут Хеновева Санта-Крус. А мой муж — Трибусио[85] Поланко. Его сын есть, зовут Маланга. Совсем парень плохой. Много белый господин зарезал. Прошлый воскресенье хоронил сенья Чепа Аларкон. Маланга ходил вместе с люди за ее гроб. Тонда там его хватал, как мышь в мышеловка.

— Хоронили Чепилью Аларкон? — переспросила Мария-де-Регла.

— Ну да, — отвечала Хеновева. — Его хоронил. Так его зовут, Чепа Аларкон. Его имел хороший домик.

— А была у нее внучка?

— Был внучка, всего один. Зато красивый! Кукла! Такой кукла, вся жизь прожил — не видал!

Как раз в это время обе негритянки, идя по улице Агуакате, пересекали улицу О’Рейли, и Хеновева пальцем указала Марии-де-Регла на запертый домик, где недавно скончалась Чепилья Аларкон. Выйдя затем на улицу Бомба, Хеновева свернула налево, постучала в третью дверь от угла и выкрикнула свое обычное: «Эй, хозяин! Что сегодня покупает?»

Дверь отворила не кто иная, как Немесия Пимьента, которая для торговки была всего лишь ее новой клиенткой, а для бывшей сиделки инхенио Ла-Тинаха лицом совершенно неведомым и незнакомым. И пока Хеновева раскладывала перед хозяйкой свинину, яйца и масло, которые та собиралась купить, Мария-де-Регла, оставшись стоять позади, прислонилась к двери и принялась разглядывать комнату. У стены напротив от входа сидела в качалке, опершись ногами о нижнюю перекладину стула, стоявшего перед нею, какая-то девушка, которую Мария приняла по цвету кожи за белую. Платье на девушке было тоже белое, но батистовая косынка, облегавшая ее красивую, округлую шею, была такая же черная, как и венец смоляных волос, уложенных в две тяжелые косы над ее правильно очерченной головой; черными были и башмачки из фландрского сукна на ее стройных ножках с высоким подъемом и тонкими щиколотками. Прекрасная незнакомка носила траур. Но, верно, в траур была облечена и сама ее душа: глубокая печаль изображалась в чертах ее лица и во всей унылой позе. Девушка, видимо, что-то шила: она держала на коленях кусок раскроенной ткани, и еще несколько кусков материи лежало у ее ног, на полу и висело на спинке стула. За все время она один только раз подняла глаза от работы, чтобы взглянуть на вошедших; это случилось в ту минуту, когда подруга ее, также, должно быть, занятая шитьем, отворила дверь и помогла Хеновеве опустить на порог тяжелый лоток с провизией.

Однако этого короткого мгновения оказалось довольно, чтобы образ красавицы в трауре навсегда запечатлелся в восприимчивой памяти Марии-де-Регла, и запечатлелся столь живо, что, очутившись снова на улице и шагая вслед за своей покровительницей, бывшая сиделка все время повторяла вполголоса: «Нинья Адела, нинья Адела!» Она мысленно сравнивала черты незнакомой красавицы с наружностью младшей дочери своих хозяев.

Многократно повторенное восклицание это достигли наконец, слуха Хеновевы, и она наставительным тоном заметила:

— Зачем неправду говорил? Этот нинья зовут не Адель, его зовут Сесиль.

«Молчание — золото», — подумала про себя Мария-де-Регла и ничего не ответила, но осталась при своем мнении, так как сходство между юной дочерью Гамбоа и прекрасной швеей, которую она увидела в домике на улице Бомба, показалось ей поистине поразительным, и потому она на всякий случай постаралась запомнить и эту улицу и расположенный на ней маленький домик.

Так обе женщины ходили по городу из дома в дом до двух часов дня, и за это время торговка успела обратить в деньги всю провизию, лежавшую утром у нее на лотке. Через ворота, называемые в народе Крепостными, негритянки вышли на бульвар и уселись на каменной скамье, стоявшей под одним из тенистых деревьев между кафе «Афины» и статуей Карла III.

Тут Хеновева достала из-за пазухи замусоленный парусиновый мешочек, стянутый шнурком, высыпала из него свою дневную выручку и пересчитала ее. В мешочке оказалось около двенадцати песо в монетах различного достоинства: были тут и реалы, и севильские песеты, и серебряные монетки в полреала. За вычетом семи песо, то есть стоимости проданного товара, чистый барыш составлял пять дуро. Чтобы произвести этот расчет, глубоких познаний в арифметике не требовалось, равно как не требовалось и более убедительного свидетельства прибыльности промысла, которым занималась Хеновева. Сообразив все это, Мария-де-Регла решила принять предложение торговки.