Сестра Марина

Она приближалась. «Ее ждали с трепетом, с холодным ужасом, со страхом, леденящим души. Ждали жестокую, неумолимую, безрассудную, уродливую гостью.

* * *

Уже закраснелись деревья дубов и лип в небольшом общинном саду, и часть листвы упала с них на прямые желтые дорожки, а знойное, совсем точно южное, лето и не думало покидать, северных краев.

Страшная гостья замедлила свой шаг и бушевала на Волге.

Ее появления ждали в середине августа когда назрели первые, нежные, молодые плоды.

Всем сестрам в общине сделали прививки. Всюду вывесили белые доска с резкими черными на них надписями о запрещении пить сырую воду. В бараке шли последние заготовки. „Гостью“ ждали с часу на час.

* * *

Снова вечер.

Но не весенний, медвяный вечер только что пробудившегося мая, а прохладный, мягкий августовский, предвестник холодной уже по-осеннему ночи.

Но пока еще ясно и тепло.

Так ясно и тепло, что сестры сидят в одних платьях на знакомой качалке притихшие, молчаливые, в сгустившихся сумерках наступающей осенней ночи.

Там, за высокой белой оградой, горят на набережной фонари, горят мертвенно и неясно, Здесь кусты и деревья как таинственные призраки, тонут в темноте. Сейчас на качалке-скамье только трое — „Троица нераздельная“, как называют сестры Нюту, Катю Розанову и Елену Юматову. Сидят, тесно прижавшись друг к другу, и изредка перекидываются фразами между собой…

— Вот и лето прошло, и „ее“, слава Богу нет, — говорит Катя. — Может быть, „она“ и не дойдет до нас.

— Ах, милые, сегодня я работала на приеме, в амбулаторном. Мужичек пришел и яблоко ест гнилое. Я ему говорю: — Бога ты побойся, холера, говорю, не за горами, а ты гниль этакую ешь. Ты, я говорю, и воду пьешь, может быть, сырую? Пью, говорит, а сам смеется. „Глупый, ты, говорю, глупый, смерти ты не боишься, холера ведь тебя может схватить“. — Ладно, говорит, не схватит! Кому на роду написано, тот и без нее, матушка, помрет, а кому нет судьбы такой, значит, тот и жить будет до самой смерти». Этакие глупыши! Этакая логика! И не переспорите их!

— Леля, сестра Юматова, — неожиданно обращается Нюта к своей соседке. — Вы давно обещали рассказать мне о Бельской. Расскажете сейчас? Да?

— Кто это «вы»? — роняет Елена, и черные глаза ее странно мерцают в полутьме.

— Ты… Никак не привыкну, прости Леля, — вспыхнув, поправляется Вербина. — Не сердись!

Они давно пили «брудершафт» клюквенным квасом (других напитков в общине не полагается иметь) с Розановой и Юматовой. Но она, Нюта, до сих пор не может привыкнуть говорить «ты» этой высокой, серьезной, всегда грустно-замкнутой женщине, пережившей такую ужасную драму в жизни. С Розочкой совсем другое дело. Они почти однолетки с веселой Катей, и отношения их так же просты, несложны, как у двух юных институтских подруг.

Юматова кладет на плечо Нюты свою худую, тонкую руку, ярким пятном белеющую в темноте, и говорит своим, чуть надорванным, бархатистым голосом: