Сестра Марина

Перед присутствующими, как живая, выросла фигура Семочки, его манера говорить, самый тон его голоса, походка, выражение лица.

— Браво! Браво! Ха-ха-ха-ха! Вот молодец-то! То есть как две капли воды похоже! — вспыхнул вокруг шалуньи гомерический хохот.

— Уморила! До смерти уморила! Фу! — заливался смехом Козлов. — Сестрицы, если умру от смеха, чур на свой счет хороните.

Впрочем, не один Валентин Петрович «умирал», от смеха: и сестры, Фик-Фок, «семинарист» и даже суровый Аврельский—все они покатывались со смеху над проделками шалуньи.

От души хохотал и сам Семочка.

Едва успел утихнуть взрыв смеха, сопровождавший проделку Розочки, как с места поднялся немец и, любезно склонившись перед Катей в старинном рыцарски-вежливом поклоне, попросил ее своим изысканно любезным голосом:

— Если, мейн фрейлейн, будет угодно… то, пожалуйста, и меня представляйт, как на театре… Я не обижайт ни за что…

— Если, мейн фрейлейн, будет угодно, то, пожалуйста, представляйт, как на театре и меня, — неподражаемо копируя его поклон, манеру и изысканно вежливую речь, повторила Катя.

Новый взрыв смеха покрыл и эту шутку.

Еще не успели все опомниться, как лицо Кати все съежилось, все свелось в морщинки, губы отвисли, брови сжались, и она, заложив руки за спиной, забегала по комнате мелкими шажками, фыркая, сплевывая в сторону и резким голосом закричала:

— Это не порядки, тьфу! Тут, скачки, сапожный магазин, тьфу… кузница… тьфу, или цирк, я не знаю. Но только не больница… Почему не пахнет карболкой?.. Сколько раз просил душить карболкой! Тьфу! Тьфу! Тьфу!

Сестры фыркали и давились cо смеху, сразу поняв, кого изображает эта юркая, подвижная и лукавая сестра-девочка.

Смеялись и доктора, косясь в угол дивана.

— Батюшки! Да ведь это я! Сам собственной своей персоной! — не выдержал и расхохотался старый доктор Аврельский.

И странно было видеть трясущимся от смеха это обычно желчное, суровое, всем всегда недовольное существо.

Последняя препона сдержанности рухнула с этим смехом. Теперь сестры почувствовали себя совершенно равными докторам, А доктора, забыв свое привилегированное положение, — сестрам.

— А правда ли, сестрицы, что вы меня старым козлом величаете? — неожиданно выпалил доктор Козлов, добродушно-лукаво подмигивая направо и налево.

— Правда, Валентин Петрович, нечего греха таить, — с глубоким вздохом отозвалась «новорожденная».

— А меня «семинаристом», что ли? Как видите, знаю и cе, — пробасил к общему удовольствию Ярменко.

— А меня Семочкой. Не так ли? — покручивая усики, произнес красивый Семенов.

— Да, и еще по-другому, — скромно опуская глазки, произнесла Двоепольская.

— Как же еще?

— А этого нельзя сказать…

— Ши! Ши! Ши! — зашикали на нее сестры.

— То есть как это нельзя сказать? Разве что-нибудь дурное? — неожиданно захохорился молодой врач.

— Не особенно, Евгений Владимирович… А сказать все-таки нельзя…

— Никто не скажет? — смеясь и слегка волнуясь, спросил Семочка, обводя глазами сгруппировавшихся у дивана сестер. Его взгляд встретился с вытаращенными, простоватыми глазами сестры Смуровой, испытуемой курсистки, не отличавшейся особенной сметкой и умом.

— Может быть, вы можете сказать, сестрица, какое у меня еще прозвище есть? — обратился к ней Семочка с неподдельною мольбою в голосе.

— Я, Евгений Владимирович, могу… — брякнула Смурова, сделав испуганное лицо.

— Ну, как же? — медовым голосом допытывался Семенов.

— Молчите! Что вы?! — со всех сторон зашептали сестры.

Но Смурова уже не могла удержать того, что рвалось y нее с кончика языка.

— Ну?

Семочка смотрел просительно и умильно.

— Ну, как же вы изволили прозвать меня?

Смурова еще болыпе округлила глаза, вытянула для чего-то трубочкой губы и и, высоко подняв брови, выпалила на всю комнату:

— Касторкой, Евгений Владимирович, касторкой прозвали вас!

И сделалась мгновенно красная, как свекла. Все почувствовали себя неловко, но Юматова, точно желая отвлечь внимание от выходки простоватой Смуровой, заметила:

— Господа, не хорошо так веселиться! Ведь не следует же забывать, кто мы и где мы!

— О, нет! — выступил горячо Козлов. — Не грех повеселиться и нам. Мы такие же люди, как все другие, и нет никаких решительно причин, чтобы не удовлетворить хоть раз в год свое желание пошутить, даже подурачиться немного. Не Прав ли я?

— Конечно, правы, Валентин Петрович, конечно! — раздалось со всех сторон в ответ Козлову.

— Великий Шиллер сказал, что веселиться нужно каждому человеку и кто никогда не веселится, тот не хороший человек, — заметил Фик-Фок.

— Сказал он это или нет, все равно будем веселиться, — почти сердито произнес Козлов.

* * *

— Тише! Тише! Слушайте хорошенько!

Черненькая, смуглая Двоепольская настроила гитару, и первые звуки «Витров буйных» поплыли по комнате.

Густой, мягкий бархатный голос «семинариста» покрыл дрожащие струны. Могучей волной пронесся он по комнате, вылился за, дверь, помчался по коридору, по всему зданию общежития, вырываясь в сад и на двор.

Ярменко пел с тем особенным залихватским, хохлацким пошибом, с каким поют эту песню только прирожденные хохлы, дети вольной, когда-то свободной, «Хохландии».