Сестра Марина

Осень входила все больше и больше в свои права. Студеные утренники покрывали лужи на улицах легким налетом ломкого, как бы стеклянного льда. В холерном бараке топили печи и чугунки, расставленные по коридору и в палатах.

Ждали уменьшение эпидемии с первыми холодными днями. Но пока она все еще свирепствовала, не прекращаясь. Правда, не так часто уже наезжал черный фургон за умершими, не так часто попадались больные с мучительно выраженной формой болезни; чаще уводили служителя и сиделки в дезинфекционную и карантинную палаты выздоравливавших, нежели увозились в длинных деревянных гробах-ящиках трупы погибших.

Зато новое несчастие караулило сестер — от одного из больных заразилась Кононова.

Это был какой-то ужасный вихрь, случайный и страшный, по своей всесокрушающей силе. Еще утром гудящий, всем хорошо знакомый бас доброй толстухи гремел по палате, и она, с необыкновенным для ее тучной фигуры проворством, носилась от одной койки к другой, а в полдень она уже лежала с почерневшим, вытянувшимся лицом, сведенным судорогой. невыразимого страдания, корчась от боли и силясь удержать мучительные стоны, рвавшиеся из груди.

Запрокинув голову, стиснув зубы, осунувшаяся в какие-нибудь два-три часа до неузнаваемости, сестра «просвирня» с редким терпением переносила мучительные операции вспрыскивания в истерзанное и без того уже недугом тело.

Ее окружил почти весь имевшийся состав докторов и сестер. Были приняты все меры к ее спасению, но на этот раз обычное завидное здоровье Кононовой сыграло злую шутку над этой крепкой, сильной, словно из камня вылитой, женщиной.

Сильная натура не победила смерти.

Последние минуты ее были ужасны.

С почерневшим лицом, с подернутыми неживою пленкой глазами, закатившимися глубоко в орбитах, Кононова молила надорвано и глухо между нестерпимыми приступами страданий:

— Помолитесь обо мне, сестрички… руку мне подайте… кому не противно… обнимите меня…

— Кому не противно? О, Господи! — и всегда все переживающая особенно глубоко и чутко, впечатлительная Нюта рванулась к умирающей, обвила ее шею и прижалась последним поцелуем к ее губам.

— Сестра Вербина! Что вы?!

Чьи-то сильные руки охватили Нюту и почти грубо отбросили от постели умирающей. Вокруг нее теснились побледневшие лица, побелевшие губы шептали ей:

— Безумие какое! Вы заразиться могли!

— Зато она счастлива, видя, что ею не брезгуют, ее любят, — произнесла в ответ трепещущая Нюта и тихонько указала присутствующим на лицо умирающей.

По этому лицу промелькнуло что-то похожее на улыбку удовлетворения.

И запекшиеся темные губы не то прошептали, не то вздохнули:

— Спасибо!

И с этим «спасибо» улетела из измученного тела окрыленная душа.

Кононовой, сестры-просвирни, не стало.

* * *

— Ну, кому надо письма, писать, либо послушать чтение хочется, вот она — я.

И Розочка, светлая и ясная по своем обыкновению, как майское утро, ворвалась сверкающим солнечным лучом в изолятор, где находились выздоравливающие больные.

Сейчас только эта самая Розочка рыдала до исступления на панихиде по Кононовой, совершенной в бараке в присутствии Ольги, Павловны, ее помощницы и всех сестер. Все, свободные от дежурств в амбулаториях и бараках сестры, приняв всевозможные предохранительно дезинфекционные средства, окурив себя формалином, пришли воздать последний долг умершей. Потом Кононову увезли те же санитары в их черном фургоне на заразное кладбище и от веселой доброй толстухи, кроме воспоминаний, не осталось ничего…

— Вот она — я! Говорите, что кому, надо.

Не успела еще Розочка со свойственной ей живостью порхнуть на кресло, как ее окружили со всех сторон.

Худой, высокой девушке из мелких модисток хотелось послушать о происшествиях, описанных в «Листке», хмурому продавцу яблок Степану—написать письмо в деревню, девочке Тане остричь ногти на правой руке (левую Таня с грехом пополам обкромсала своими силами). И всех по возможности удовлетворяла девочка-сестра.

Она писала письмо Степановой семье в деревню, стригла ногти Тане, читала газету Саше — портнихе, делала все то, что просили y нее выздоравливающие и карантинные затворники.

Но вот к ней подошел Дементий.

— Сестра-матушка, сделайте Божескую милость, дозвольте попросить, сестрицу Вербину сюда позвать.

— Нюточку? Зачем тебе надо ее, Дементий?

— Да уж надо, не перечьте, соблаговолите позвать, сестрица….

Худое, ставшее неузнаваемым после болезни, лицо бывшего служителя имело теперь какое-то странное, необычайное для, него, выражение. Казалось, какое-то твердое, непоколебимое решение застыло в этом желтом, страшном от худобы, лице.

Розочка взглянула в это лицо, важное сваей значительностью, и побежала за Нютой.

— Иди скорее! Тебя Дементий в изолятор зовет!

Нюта поспешила в карантинное отделение, предварительно окурив себя струей формалинового газа, ради предостережения от заразы выздоравливавших больных.