Сестра милосердия

— В гражданской войне, — сказала она после долгого молчания, — нет правых и виноватых. Это война людей, доведенных до крайней степени отчаяния. Просто хороших людей это отчаяние толкает на смерть, а плохих — на убийство. Вот и все. И вы, дорогая моя, поступили слишком резко. Что ж, остается только молиться, чтобы вы встретились с этим молодым человеком и исправили свою оплошность.

Но ответом на все молитвы было глухое молчание Константина Георгиевича. Война заканчивалась, многие врачи возвращались из действующей армии, но Воинова не было среди них. Где он, неужели погиб? А вдруг в суматохе бежал из России? Вдруг в последнюю минуту устремился к своей первой любви, осознав, что иначе потеряет ее бесповоротно и навсегда? Он ведь любил Лизу всем сердцем… Да, он мог так поступить. Воинов исполнил свой долг врача до конца и с чистым свободным сердцем отправился к любимой. Вот и хорошо, что она прогнала его тогда… Разумом Элеонора понимала всю дикость этого предположения, но почему-то расстраивалась так, словно ей было доподлинно известно об эмиграции Воинова. Расстраивалась и тут же ругала себя за эгоизм: главное, чтобы он был жив и здоров.

От Лизы тоже не было вестей. Элеонора вела оживленную переписку с Архангельскими. Они совершенно освоились на новом месте, Петр Иванович много работал в клинике, занимался с молодыми докторами и с гордостью писал, что выпускники медицинского института специально хотят получить место в этой глухомани, лишь бы стать учениками Архангельского.

Элеонора недоумевала: то ли дядя с теткой искренне довольны нынешним положением вещей, то ли не хотят ее расстраивать, вот и пишут в таком бравурном тоне.

В ответ она подробно описывала свои дела, рассказывала о работе, о сложных операциях, даже о туалетах и прическах, модных в этом сезоне (Ксения Михайловна была вовсе не так равнодушна к своей внешности, как Элеонора), но не могла избавиться от чувства неловкости. Ей казалось, что Архангельские поддерживают эту переписку только ради известий о Лизе, а ей нечего было им сообщить.

То ли сама Лиза посчитала эти контакты слишком опасными для родителей, то ли струсил представитель Красного Креста, то ли произошел какой-то технический сбой…

Почему-то Элеонора чувствовала себя виноватой, что не может сообщить Архангельским ничего нового, ее деятельная натура противилась пассивному ожиданию. Пересилив себя, она отправилась к Шварцвальду — вдруг у него есть какие-то сведения?

Идти в дом, откуда ее, в сущности, выгнали, было слишком тяжело. Элеонора боялась увидеть Эрика, ведь при виде малыша в ней всколыхнутся чувства, которые ей удалось немного обуздать в разлуке. Вдруг он еще не забыл ее, потянется, попросится на ручки… Это пугало больше всего.

И она пришла к барону на службу, как обычная посетительница. Взяла с собой книгу, настроившись на долгое ожидание в приемной, но Шварцвальд, выглянув из кабинета за каким-то пустяком, заметил ее и сразу пригласил к себе.

Он держался очень дружески, и видно было, что он действительно рад ее видеть.

— Какая вы молодец, что зашли, — он поухаживал за ней, помог снять жакетку, и Элеонора вдруг пожалела, что уже слишком тепло, чтобы носить меха Елизаветы Ксаверьевны, — если бы вы знали, как нам всем вас недостает!

Элеонора неопределенно кивнула. Эти слова были всего лишь светской любезностью… Не признаваться же, как сама она тоскует по Эрику!

— Мы недавно виделись с Костровым, — продолжал барон, — он отзывался о вас с большой теплотой и сетовал, что вы очень редко бываете у них.

— К сожалению, это так, — Элеонора вдруг сообразила, что здесь нельзя спрашивать о Лизе, да и опального профессора Архангельского лучше не упоминать. Поговорка «у стен есть уши» сейчас актуальна, как никогда, и своими расспросами она может доставить барону кучу неприятностей. Придется сочинять ей на ходу. — Столько работы, что совершенно некогда поддерживать старую дружбу. А я заглянула к вам, потому что вспомнила, как вы пригласили нас с дядюшкой на обед и приготовили сюрприз. Помните?

Шварцвальд взглянул на нее исподлобья:

— Да, прекрасно помню. И очень хотел бы обрадовать вас снова, но нечем. Не беспокойтесь, если хоть что-то появится, я тут же дам вам знать. В этом можете на меня положиться.

— Спасибо.

Элеонора встала. Барон сидел за массивным письменным столом, опустив подбородок на сплетенные кисти рук. Вид у него был немного растерянный, поникший, но таким он нравился ей гораздо больше, чем в свою бытность блестящим светским львом. Возле лампы стояла большая фотография Саши, Элеонора посмотрела на нее и вдруг подумала: почему она никогда раньше не замечала, что Саша изумительно красивая женщина?

Снимок, что бывает очень редко, передал не только сдержанную прелесть ее черт, но и ту внутреннюю энергию и доброту, которые делали ее лицо особенно привлекательным.

«Милая Саша», — вдруг подумала она и поняла, что в эту секунду по-настоящему простила подругу. Это было чувство радостного освобождения, словно внезапно перестал болеть зуб или объявили высшую оценку за экзамен, которого ты страшно боялась.