Сестра моя Каисса

Не было этого. Тогда – ни разу. Ни тогда, ни еще целый ряд лет потом.

Я жил другим.

Моя жизнь была наполнена множеством интересных вещей, которые в моих глазах ни в чем не уступали шахматам: чтением книг, играми во дворе

(сперва в казаки-разбойники, потом – в лапту, потом в городки, причем битами были не палки, а обрезки водопроводных труб, и мне, как самому мелкому, давали фору – с ближней позиции на метр, с задней на два, – иначе я бы просто не добросил эту непомерно тяжелую для меня биту), играми дома (здесь были и лото, и домино, и множество карточных игр, но мы не удовлетворялись этим и придумывали игровое многоборье, а потом и вовсе оригинальные игры, которые длились иногда по нескольку дней подряд), наконец, участием во всевозможных – во всех подряд, от математики до географии, – олимпиадах (школьных, городских, областных, республиканских), и большинстве из них я выходил победителем. Каждый класс я заканчивал с похвальными грамотами. Впрочем, должен признаться, что отлично я учился не из стремления быть первым и не из любви к учебе, – так я добывал свободу. У меня с родителями был как бы негласный договор: я их избавил от беспокойства о моей учебе – и за это получил право распоряжаться своим временем, как мне заблагорассудится.

Занятия в шахматной школе ассоциируются в моей памяти с Юрковым. Бывал у нас и Ботвинник, но мало. Не знаю, сколько времени он отдавал этому делу в последующие годы, – до нас у него руки почти не доходили. Полагаю, это был тот самый случай, когда до собственной идеи нужно дозреть.

Его нетрудно понять. Он еще не успел оправиться после тяжких ударов последнего матча на первенство мира. В нем еще жила инерция игрока. Он входил в апогей увлечения своей шахматной программой. Наконец, нас, школяров, размещали всегда на задворках Москвы, собраться к нам – для этого требовалось немалое душевное усилие, к которому Ботвинник не был готов. Повторяю: он придумал эту идею, он понимал, что идея хороша, но спуститься к нам с Олимпа не видел смысла, а поднять нас до себя… пожалуй, ему это и в голову не приходило.

Зато он придумал, как нас использовать для своих нужд. Перед отъездом домой каждый из нас получил конкретное задание; например, я должен был просмотреть партии с защитой Нимцовича, где на четвертом ходу белые играют аЗ, проанализировать их, сделать выводы и предложить какие-то свои идеи. Мальчик добросовестный, я отобрал несколько сотен партий – все, что нашел, – и обработал их как мог. Толстая общая тетрадь в клеточку была исписана от и до. Не думаю, чтобы мои выводы представляли какую-то ценность; Ботвинника интересовали не они, а сами партии – он формировал картотеку. Но когда я приехал на следующую сессию, он меня выслушал, и мы даже смотрели какие-то варианты. Несомненно, совместный анализ не мог пройти для меня бесследно.

И все же впечатление он на меня произвел не как шахматист, а как человек. Как шахматный труженик. Как мыслитель. Я и до этого знал, что шахматы не только игра, но и наука, однако это знание было от меня отчуждено. Оно пока не обязывало меня ровным счетом ни к чему. Ведь до сих пор я обходился без науки, причем неплохо обходился. И когда со мной затевали разговор о ее необходимости, я думал: вот когда действительно понадобится, когда приспичит – тогда я за нее и возьмусь. Но это когда еще будет…

Слушая Ботвинника, наблюдая его, думая о нем, я видел, что шахматная наука – это не только зубрежка вариантов. Это был особый мир со своими законами, мир, пока неведомый мне. Чем привлекали меня шахматы? Игрой. Борьбой. Созиданием. А шахматная наука предлагала пока неведомое мне удовлетворение от познания, от проникновения в сущность позиций, идей и ходов. Наблюдая Ботвинника, я впервые ощутил это вполне реально, однако понять это пока не был готов. Тем более – не был готов принять.

Еще менее я был готов к принятию мысли, что шахматы – это труд. Ботвинник твердил это при каждой встрече. Правда, он это увязывал с наивысшими достижениями, на которые я не претендовал и поэтому пропускал мимо ушей все его нравоучения. Это не для меня, думал я, наивно убежденный, что шахматы всегда будут для меня только игрой. Но мотыга тяжелой мысли о труде как непременном условии шахматного успеха все-таки где-то пробила кору моего игроцкого консерватизма. Я еще не скоро буду готов принять эту мысль. Но первый шаг к ее приятию был сделан – я это должен признать – в той, такой теперь давней, шахматной школе.