Сестра моя Каисса

Проиграв из тридцати семи предшествующих матчевых партий лишь одну, в последних трех он набрал лишь пол-очка. Зато у Корчного два с половиной из трех! И впереди еще три партии. А всем известно: если Корчной на волне, если он поймал удар – остановить его трудно.

«Матч начинается сначала, – таково было единодушное мнение специалистов. – В данной ситуации очко ничего не решает».

Это было похоже на правду. Это было очень на нее похоже, но не было правдой, и лучше всех это знал Корчной. Он ждал свои победы почти два месяца, девять недель приносили одни разочарования – и у него появился комплекс отсутствия победы. Он ждал их слишком долго, вот почему победы так его опустошили.

Впрочем, он не был бы самим собой, не был бы Корчным, если бы не сражался до последней минуты. И он пришел на двадцать вторую, полный решимости сделать все, что будет в его силах. Но, увидав, как бодр и энергичен еще накануне усталый и апатичный партнер, сказал себе: не обольщайся, чуда не произойдет…

Корчной. «Я чувствовал себя бесконечно усталым, так что в оставшихся трех партиях не смог навязать сопернику настоящей борьбы. Он держал меня на дистанции, вперед не шел, и вот я думаю сейчас: случись на финише такая же длинная и упорная партия, как тринадцатая, я б ее точно выиграл. Но – похоже – Карпов это тоже знал».

Карпов. «Не столь категорично, но допускал такую возможность. В перепалке, в драме, в длинной тягучей борьбе Корчной хотел еще раз испытать случай. А я не хотел, чтобы продиктованная усталостью случайная ошибка, случайный просчет извратил закономерный результат нашего матча».

Матч закончился вдруг.

Он был так непомерно растянут во времени, длился и длился, что, когда началась наконец последняя партия, в ее последнесть уже и не верили, а по пресс-центру ползли мрачные слухи: если Корчной все-таки сравняет счет, матч будет продолжен до первой результативной партии, потому что в таком упорном поединке выявлять победителя жребием просто грех. Но официально она все-таки считалась последней, и все безусловно верили, что Корчной в ней пойдет напролом. Терять-то нечего!

А он не пошел. Сил не было – об этом я уже писал. Он ждал, что предпримет Карпов, но так и не дождался, все-таки бросился на выстроенную белыми стену и разбился об нее. Это был конец, но в него не верили, потому что Корчной не мог просто так сдаться в последней партии, он боролся бы до конца, отложил бы ее, и, может быть, даже не раз – такое оставалось впечатление от этого матча, что верилось в любую, самую невероятную возможность его затяжки.

Но тут Корчной поднял лицо от доски и что-то сказал Карпову, и тот ему ответил, и руки их на миг соединились над доской – прекрасный, мудрый ритуал! Оба они одновременно потянулись к бланкам, а уже один за другим вспыхивали на потолке нацеленные на них софиты, уже вставал зал и крепчали, формируясь в овацию, аплодисменты, сотни людей что-то кричали, карабкаясь на сцену, вмиг затопили ее – и все это бурлило и скручивалось тугим водоворотом возле Карпова, осыпало его вспышками света, совало цветы, блокноты, авторучки, микрофоны. Он двинулся к авансцене, навстречу ревущему залу, легко увлекая за собой корреспондентско-болельщицкий шлейф… и тогда возле столики остался одинокий и сразу забытый Корчной. Он наощупь, как слепой, собирал свои вещи: термос, карандаш, какие-то листы, – а сам все глядел неотрывно на шахматы, на застывшую в черно-белых квадратах позицию, словно пытаясь разглядеть в ней что-то упущенное минуту назад, словно ища какой-то секрет; пусть не использованный, он все же оправдал бы и утешил его. Так он и стоял в одиночестве с термосом под мышкой, но вдруг заметил, что Карпов уже возвращается с авансцены, и отступил на шаг, потом отступил еще, потом кто-то заслонил от него доску, и он все с тем же недоуменным лицом, не замечая никого вокруг, ушел за кулисы.

Наши отношения, разорванные в пору моей дипломатической борьбы с Фишером (из-за условий матча на первенство мира), восстановились после того, как я был объявлен чемпионом мира. Корчной эти отношения порвал, Корчной делал все, чтобы меня дискредитировать (видит Бог, я отвечал лишь в крайнем случае – когда уже невозможно было отмалчиваться), он же сделал первый шаг к примирению: когда в Ленинграде готовилось мое чествование в ранге чемпиона мира, он сам вызвался выступить с поздравительным словом.

Война кончилась; мир было нетрудно поддерживать – я в это время уже жил в Москве, да и наши интересы практически не пересекались, но прежние отношения были уже невосстановимы. Я к этому не рвался – во мне не было к Корчному злости, но не осталось и тепла, – а он, очевидно, все время помнил, что это я разбил его мечту о шахматном первенстве и что это меня раньше или позже придется побеждать – если он все-таки не оставил свою надежду на первенство. А он не оставлял. Полагаю, он не забывал о ней никогда, ни на день, и поэтому всегда видел во мне главное препятствие. Если бы на его месте был любой шахматист, тот бы видел во мне соперника; для Корчного я был и оставался врагом.