Сестра моя Каисса

Тренировочный, закрытый. Но это был все же настоящий матч – шесть партий. Контрольная проверка его готовности перед матчем с Геллером. Тем самым матчем, в подготовке к которому отказался принять участие Фурман.

Играли мы у Корчного дома. У меня еще не было своей крыши, я перебивался по углам, ходил по инстанциям, пытаясь понять, кто тормозит выдачу мне обещанной квартиры, и это тянулось из месяца в месяц, из месяца в месяц, – вот где я познавал законы этой странной системы, когда маленький чиновник, «винтик», может игнорировать чье угодно распоряжение, пусть даже это руководитель огромного могущественного ведомства. Об этой квартирной эпопее можно было бы написать роман-фельетон, можно – сагу, но я опускаю эту историю. Сегодня она кажется мне только забавной, потому что к моей душе, слава Богу, она не имеет никакого отношения (а тогда я ничего забавного в ней не находил). Она меня не обозлила и не опустошила, хотя могла, могла! И сколько людей на моих глазах сломались на этом, – но стала хорошей житейской школой. Я стал гибче и тверже, я постиг психологию отдельного чиновника и всей иерархии. Пожалуй, ради такой науки стоило и потерпеть.

Так вот, условия матча диктовал Корчной: все партии он играет черными (ему нужно было проверить черный цвет), дебюты тоже заказывает он; наконец, доигрывание – в тот же день после небольшого перерыва на еду.

Помню, первой была испанка. Я люблю этот дебют, думаю, что неплохо его знаю и чувствую; а тут еще и настрой был подходящий – игралось легко и с удовольствием. В общем, к перерыву я стоял на выигрыш. Это и по виду Корчного было заметно: он отяжелел, помрачнел, все ему не нравилось. Плана реализации превосходства я пока не имел, но не сомневался: когда начнется доигрывание, посижу, подумаю – и найду верный путь.

Отправились на кухню перекусить.

Впоследствии мне не раз приходилось отведывать стряпню Бэлы, и ничего худого о ней я сказать не могу, но в тот день ее постигла явная творческая неудача. Одного взгляда на тарелку было довольно, чтобы понять: этого есть нельзя. Но я знал Корчных еще не настолько близко, чтобы вот так просто отказаться. Я взял в рот одну ложку, давясь, проглотил… и понял, что вторая ложка меня убьет.

Последовала нелепая сцена с уговорами; я выстоял; Корчной, как ни в чем не бывало, поел, и мы возвратились к партии. От недавнего настроения не осталось и следа. Пытался сосредоточиться – куда там! Думать не могу, а ходы делать надо. Сделал один «естественный» ход, другой – преимущество растаяло, словно и не было его никогда. Хорошо, что взял себя в руки, не стал ломать игру, упорствовать, доказывать. Ничья.

В последующие дни вытащить меня на кухню им больше не удалось ни разу.

Понятно, как я на себя разозлился. В коротком матче отдать победу без борьбы… В следующей партии мне не требовалось себя подстегивать. Корчной заказал французскую – получи! Затем сицилианскую – а нам все равно, как обыгрывать! Веду два очка, сам черт мне не брат; еще разок, думаю, зацеплю – и уже ему не отыграться. Обнаглел страшно… Ну, с Корчным такие номера не проходят – он быстро меня оприходовал. Две партии – и счет сравнялся. И я протрезвел. Он это видит; понимает: так легко я ему теперь не дамся. А матч, пусть и тренировочный, выиграть охота. Хотя бы для настроения. И вот, чтобы получить дополнительный шанс, он мне предлагает: «Давайте последнюю партию я сыграю белыми». Белыми так белыми, хозяин – барин. «Будь по-вашему», – говорю, а сам даю себе зарок: раз дело пошло на принцип, ни за что не проиграю. «Но это не вся моя просьба, – говорит Корчной. – Я бы хотел, чтобы мы сыграли определенный вариант», – и называет его; можно сказать – ставит к стенке. Но меня такая злость взяла – мне уже было все равно, что с ним играть, я чувствовал, что ни в каких обстоятельствах не уступлю.

И выстоял. Общий счет – 3:3.

После матча у нас обоих были смешанные чувства. Ведь победа была всего в одном шаге, и каждый надеялся до нее дотянуться. Но не проиграли – и это смягчало досаду. Тем более мне: ведь я только-только стал гроссмейстером, и вот – свел вничью матч с претендентом! Правда, кроме нас двоих, об этом знали только наши близкие, но меня уже и тогда мало заботил дым мимолетной славы. Куда важней была собственная оценка, собственное удовлетворение; ощущение, что вот хорошо сделал дело, а мог бы и лучше, потому что в этих коротких шести раундах остался невостребованным огромный запас сил.

Кстати, и Корчному матч пошел впрок. Внеся коррективы в свою подготовку, он разгромил Геллера, не предоставив ему в матче практически ни одного шанса.

Так мы и жили.

Отношения то обострялись, если я в чем-то опережал Корчного, то приходили в норму. Я бы не назвал их дружескими, потому что это определение несет в себе заряд самоотверженности – качества, Корчному совершенно не свойственного, – но приятельскими они были наверняка.