Сестра моя Каисса

Уж если ты такой нигилист, уж если ты такой ниспровергатель и борец за правду, борец за чистоту идей и идеалов – так и оставался бы таким хотя бы перед самим собой, перед собственной совестью. А то ведь что получается? На дворе 1981 год. В стране – апофеоз застоя, партия – его воплощение. Все живое изгоняется из страны, глушится химией в психушках, гноится в тюрьмах и концлагерях. Понятно, что мало у кого было мужество, чтобы выразить свой протест. Но уж если ты такой честный – то хотя бы рук не марай; не можешь драться – отойди в сторону; сиди со своей благородной позицией в теплом сортире и показывай в кармане кукиш властям.

Но Гарри не таков. Он знает, что должен сделать карьеру, а в стране советов без партбилета – не карьера, а горькие слезы. Скажете: где шахматы – а где политика? Это не имеет значения. Нашему герою продуктовая красная книжечка еще ой как пригодится. Он это отлично знает. И едва ему исполняется восемнадцать (возрастной ценз) – он уже в партии. Без обязательного кандидатского стажа. В те годы вступить в партию было очень непросто; это делалось со строгим отбором, по разнарядке. И если так лихо и с ходу получилось, значит, к этому готовились заранее и серьезно.

Я поставил эти два эпизода рядом, потому что и место им в одном ряду. Тут многое можно сказать, да вряд ли стоит. Бог ему судья.

В каждом человеке, при всей его простоте и многозначность, если поискать – непременно обнаружишь одну черту, вокруг которой, как вокруг сердечника, складываются все остальные. И если вычислить, вычленить, понять эту доминанту, человек становится как бы ближе и доступней для контакта. Знаешь, чего от него ждать, до какой черты на него можно положиться. Например, скупец может быть и храбрецом, и сентиментальным человеком, и философом. Но раз он прежде всего скупец, ты уже знаешь, что его храбрость расчетлива, его сентиментальность служит самооправданию, снятию душевного дискомфорта; наконец, он для того и философ, чтобы убедить себя в тщете любых ценностей, которые поэтому можно заменить их нетленным эквивалентом – деньгами.

С Каспаровым мне всегда было непросто.

Хотел было сказать «трудно», но это не так. Ведь трудно – это когда ищется общий знаменатель, когда есть сочлененность, сопряженность. А у нас с Каспаровым общего нет ничего. Мы формировались в разные эпохи: я – в годы социального ренессанса, раскрепощения духа народа, он – в застой; я вышел из простого народа и долго был одним из многих – он уже в детстве был выделен, и элитарность стала его сущностью и неотъемлемой частью мировоззрения; для меня шахматы – цель, для него – средство.

Так вот, еще до наших матчей, приглядываясь к Каспарову, я много думал, отчего мне с ним так непросто. И понял причину: он беспринципен. Среда, эпоха, воспитание сделали из него человека, который непрерывно меняется – по ситуации. В любой момент он именно таков, как требуют обстоятельства. На него нельзя положиться (ведь полагаешься на известное), он в любой момент может ускользнуть. Поменять точку зрения. Поменять личину. Его главный критерий – выгода. Все остальное – от лукавого.

Года два назад ФИДЕ переживала очередной кризис, спровоцированный Каспаровым, и тогда мне вспомнился давний эпизод в шахматах, увы, обычный.

Это было на Мальте, во время шахматной олимпиады. Дела нашей команды складывались не очень удачно, мы гнались за венграми, а в тот день играли с болгарской командой. На одной из предыдущих олимпиад не по нашей вине отношения с болгарскими шахматистами обострились (Трингов, откладывая партию с Корчным, по рассеянности положил листок с секретным ходом не в конверт, а в карман, и кончилось это скандалом), так что ожидался принципиальный бой.

Каспаров играл с Крумом Георгиевым. Он выбрал острый тактический вариант в сицилианской защите (хотя мы не советовали ему это делать: в спокойной технической борьбе у Каспарова было больше шансов), Георгиев нашел в нем «дыру» – и переиграл. До победы ему оставалось два-три обязательных хода, но, задумавшись, он схватился не за ту фигуру, тут же исправился и сделал точный ход, но Каспаров резонно потребовал: ходите той, за которую взялись. Георгиев стал отпираться. Опять начинался скандал.

Хотя свидетелей не было ни одного, команда болгар дружно встала на сторону соотечественника: можно было подумать, что все только на эту доску и глядели. Уж сколько лет наблюдаю у шахматистов массовую безнравственность – а привыкнуть не могу. Конечно, рыцарский дух еще жив в шахматах, но традиции его мелеют прямо на глазах. Ради результата сегодня многие готовы не задумываясь назвать черное белым.