Сестра моя, жизнь

«…Архивами называются такие учреждения, где становятся документами и достопримечательностями последние пустяки. Какой ни на есть хлам, на который бы ты и не взглянула, в архиве величается материалом, хранится под ключом и описывается в регистре. Таков уже и мой возраст. Это звучит невероятно глупо. Для других, объективно, я очень еще от него далек. Но у меня хорошее чутье, и я чувствую его издали. Вот в чем его отличие. Что все становится материалом. Что начинаешь видеть свои чувства, которые дают на себя глядеть, потому что почти не движутся и волнуют тебя разом и одной только своей стороной: своей удаленностью, своим стояньем в пространстве. Ты открываешь, что они подвержены перспективе…»

Борис Пастернак – Лидии Пастернак.

Из письма 25 октября 1924

* * *

«…По роду моей работы… мне приходится читать целыми комплектами лучшие из журналов, выходящие на трех языках. Ты даже не представляешь себе, как их много. Там попадаются любопытные вещи. Я врежу себе, на них задерживаясь, так как я подряжен по количеству и скорости требуемых от меня находок…»

Борис Пастернак – Жозефине Пастернак

Из письма 31 октября 1924

* * *

Но я не ведал, что проистечет

Из этих внеслужебных интересов.

На Рождестве я получил расчет,

Пути к дальнейшим розыскам отрезав.

Тогда в освободившийся досуг

Я стал писать Спекторского, с отвычки

Занявшись человеком без заслуг,

Дружившим с упомянутой москвичкой.

На свете былей непочатый край,

Ничем не замечательных – тем боле.

Не лез бы я и с этой, не сыграй

Статьи о ней своей особой роли.

Они упали в прошлое снопом

И озарили часть его на диво.

Я стал писать Спекторского в слепом

Повиновеньи силе объектива.

Я б за героя не дал ничего

И рассуждать о нем не скоро б начал,

Но я писал про короб лучевой,

В котором он передо мной маячил.

Про мглу в мерцаньи плошки погребной,

Которой ошибают прозы дебри,

Когда нам ставит волосы копной

Известье о неведомом шедевре.

Про то, как ночью, от норы к норе,

Дрожа, протягиваются в далекость

Зонты косых московских фонарей

С тоской дождя, попавшего в их фокус.

Как носят капли вести о езде,

И всю-то ночь все цокают да едут,

Стуча подковой об одном гвозде

То тут, то там, то в тот подъезд, то в этот.

Светает. Осень, серость, старость, муть.

Горшки и бритвы, щетки, папильотки.

И жизнь прошла, успела промелькнуть,

Как ночь под стук обшарпанной пролетки.

Свинцовый свод. Рассвет. Дворы в воде.

Железных крыш авторитетный тезис.

Но где тот дом, та дверь, то детство, где

Однажды мир прорезывался, грезясь?

Где сердце друга? – Хитрых глаз прищур.

Знавали ль вы такого-то? – Наслышкой.

Да, видно, жизнь проста… но чересчур.

И даже убедительна… но слишком.

Чужая даль. Чужой, чужой из труб

По рвам и шляпам шлепающий дождик,

И, отчужденьем обращенный в дуб,

Чужой, как мельник пушкинский, художник.

Из романа в стихах «Спекторский», 1930