Читаем Сестра моя, жизнь полностью

Сестра моя, жизнь

Например, я писал стихотворение «Венеция» или стихотворение «Вокзал». Город на воде стоял передо мной, и круги и восьмерки его отражений плыли и множились, разбухая, как сухарь в чаю. Или вдали, в конце путей и перронов, возвышался весь в облаках и дымах, железнодорожный прощальный горизонт, за которым скрывались поезда и который заключал целую историю отношений, встречи и проводы и события до них и после них.

Мне ничего не надо было от себя, от читателей, от теории искусства. Мне нужно было, чтобы одно стихотворение содержало город Венецию, а в другом заключался Брестский, ныне Белорусско-Балтийский вокзал…»

Борис Пастернак.

Из очерка «Люди и положения»

* * *Когда за лиры лабиринтПоэты взор вперят,Налево развернется Инд,Правей пойдет Евфрат.А посреди меж сим и темСо страшной простотойЛегенде ведомый ЭдемВзовьет свой ствольный строй.Он вырастет над пришлецомИ прошумит: мой сын!Я историческим лицомВошел в семью лесин.Я — свет. Я тем и знаменит,Что сам бросаю тень.Я — жизнь земли, ее зенит,Ее начальный день.

1913, 1928

<p>Зима</p>Прижимаюсь щекою к воронкеЗавитой, как улитка, зимы.«По местам, кто не хочет — к сторонке!»Шумы-шорохи, гром кутерьмы.«Значит — в „море волнуется“? в повесть,Завивающуюся жгутом,Где вступают в черед не готовясь?Значит — в жизнь? Значит — в повесть о том,Как нечаян конец? Об уморе,Смехе, сутолоке, беготне?Значит — вправду волнуется мореИ стихает, не справясь о дне?»Это раковины ли гуденье?Пересуды ли комнат-тихонь?Со своей ли поссорившись тенью,Громыхает заслонкой огонь?Поднимаются вздохи отдушинИ осматриваются — и в плач.Черным храпом карет перекушен,В белом облаке скачет лихач.И невыполотые заносыНа оконный ползут парапет.За стаканчиками купоросаНичего не бывало и нет[12].

1913, 1928

* * *Встав из грохочущего ромбаПередрассветных площадей,Напев мой опечатан пломбойНеизбываемых дождей.Под ясным небом не ищитеМеня в толпе сухих коллег.Я смок до нитки от наитий,И север с детства мой ночлег.Он весь во мгле и весь — подобьеСтихами отягченных губ,С порога смотрит исподлобья,Как ночь, на объясненья скуп.Мне страшно этого субъекта,Но одному ему вдогад,Зачем не нареченный некто, —Я где-то взят им напрокат.

1913, 1928

* * *

«…Наступила зима, Рождество, на Масленичной неделе я сидел у себя в Брянских комнатах и писал статью об Апулее, изредка встречаясь с Борисом, который вдруг ушел от родителей и поселился в крохотной комнатке в Лебяжьем переулке. За это время я сравнительно редко встречался с ним. Знал, что он дружит с Асеевым и тремя сестрами Синяковыми, приехавшими в Москву из Харькова. Вспомнил я об этом вот почему. На столе в крохотной комнатке лежало Евангелие. Заметив, что я бросил на него вопросительный взгляд, Борис вместо ответа начал мне рассказывать о сестрах Синяковых. То, что он рассказывал, и было ответом. Ему нравилась их дикая биография.

В посаде, куда ни одна ногаНе ступала, лишь ворожеи да вьюгиСтупала нога, в бесноватой округе,Где и то, как убитые, спят снега…»

К.Г. Локс.

Из «Повести об одном десятилетии»

<p>Метель</p>1В посаде, куда ни одна ногаНе ступала, лишь ворожеи да вьюгиСтупала нога, в бесноватой округе,Где и то, как убитые, спят снега, —

Перейти на страницу: