Сестра Моника

Вокруг не было видно ни зги, и небо стояло совершенно беззвездным, но это продолжалось недолго. Огненные зигзаги молний вспыхнули над шатром, г-н Пьяно, дрожа, взял скрипку и играл на ней до самого утра. Мы же, пока непогода бушевала над нашими головами, спали, а когда утром, изнемогшие, открыли тяжелые веки, то не могли понять, мертвыми или же живыми узрели мы... гроб Господень.

Приор Герундио Параклет первым собрался с силами, приподнялся, протер глаза и увидел исподнее мадам Шоделюзе, спавшей в крайне рискованной для всего собрания позе, наподобие той, в какой накануне совершались подношения церкви и рыцарям; ее бедра были раздвинуты и приподняты и открывали то опасное место, которое немногим из нынешних воспитанников Минервы104 удается оставлять sain et saut[105]. И так как приор не сумел сам себя убедить, что оказался в беде, он попытался избавиться от окружавшей его со всех сторон прелести; пока мы, ученицы, сонные и дурманные, одна за другой пытались подняться на ноги, приор, наслаждаясь первыми лучами утреннего солнца, придумал сцену, наполнившую его новой живительной силой.

Как только почтенные братья увидели, что приор совершенно серьезно намерился пропеть заутреню между белых, мягких чресл нашей учительницы, они отвели всех нас в угол, поставили там на колени, натянули нам на головы наши юбки и исподнее и велели нам с голыми задами слушать то... что нам не нужно было понимать. Фредегунде ничего другого не оставалось, как встать в углу напротив, задрать свое платье и заниматься тем... от чего он не мог удержаться.

Потом монахи встали перед усердным приором лицом к нам и запели, задрав рясы: all unisio и весьма ладно из Officium defunctorum benedectale: «Pelli meae... consumptis carnibus ad... haesit os meum[106]». Тут исповедуемая проснулась под напором своего духовника - и я разглядела краем глаза - ее ягодицы выпятились под звуками этого гимна плоти так сильно, что en profil напоминали толстого Юпитера в окружении своих трабантов. Синьор Пьяно схватил скрипку и стал наигрывать et derelicta sunt tantummodo labia circa dentes meos.

Тут вступил и настоятель, тихо затянувший: «Miseremini mei, misere...re mini ... mei, saltern vo ... s ami... ici ... mei, quia ma... anus ... Do... o... mini teti ...ti... titigit me...» Монахи продолжили: «Quare persequimini me sicut Deus et carnibus meis saturamini?» На что приор спросил на выдохе: «Quis mihi tribuat ut scribantur sermones mihi?» после чего замолк. «Quis mihi det? - спрашивали тогда монахи от его имени, а тот рассматривал прелести Матильды, - ut exarentur in libro stylo ferreo et plumbi lamina? Vel caelo sculpantur in silice?..»

- Amen! - пропел наставник, поцеловал подергивавшийся зад совершенно равнодушной к жалобам Иова духовной сестры, и все произнесли:

- Amen.

Приор быстро встал, схватил мадам Шоделюзе за платье и сказал:

- А теперь, моя прекрасная Марпесса[8], не пора ли повесить эти сакральные предметы в храме Минервы и обменять их там на девственных весталок?

- Еще нет, - отвечала та, - сначала я должна позаботиться о своих овцах и только потом fiat pax in virtute mea[107], - и шлепнула настоятеля так, что тот выпустил платье из рук.

- А этот наш Харилай? - спросил он, подходя к Фредегунде.

- Этот всегда со мной! - был ему ответ.

Положение, в котором мы находились, становилось все более мучительным, и когда мы были уже готовы самовольно из него выпутаться, ко мне подошел проповедник и сказал:

- Подожди, прекрасная сестра любви, наслаждения и боли! Сперва скажи мне, кто самый несчастный из всех, рожденных женщиной?

Я отвечала:

- Должно быть это Иов[108].

- Нет, дитя мое - тот, кому не посчастливилось родиться без рук и ног. Скажи мне тогда: кто счастливейший среди людей?

Я сказала:

- Тот, кто всем доволен.

- Нет, дитя мое! Тот, кто потерял рассудок! - И все ему зааплодировали. - А теперь ответь мне на третий и последний вопрос: сколько будет двадцать плюс пять?

Я молчала.

- Ах, так! И этого ты не знаешь, а раз не знаешь, то должна эти двадцать и пять почувствовать, - и он вытащил плеть и отпустил мне, словно Doctor optime[109], двадцать пять таких ударов, что я кричала, будто одержимая, в то время как другие давали себя гладить и ласкать и звонко смеялись над моим несчастьем. Когда проповедник закончил, синьор Пьяно пожалел меня, взял за руку, встал передо мной и заиграл:

Qual nuvol grave е torbida

Sulla tua fronte accolto

Copre il sereno, о Filida,

Del tuo leggiadro volto?[110]

- Оставьте меня в покое! - рассердилась я и оттолкнула его; проповедник прочитал мне лекцию, которую я теперь буду носить с собой четырнадцать дней.

- Pauvre enfant[111], - вступила Шоделюзе, - мне жаль тебя! Но ты должна понимать: твоя мать доверила тебя мне лишь с тем условием, что я научу тебя переносить боль. Поэтому...

Я молчала, сестры окружили меня; Герундио еще раз поцеловал свой трофей, и мы с пустыми кувшинами отправились домой.

Пьяно шел впереди нас и играл на скрипке:

Если кувшин разбит,

Мрачный делают вид!

В такой канители Проходят недели,

Проходят недели!