Сестра Моника

Иной на месте полковника с яростью бы набросился на оголившиеся во время порки шпагой прелести моей матери и попытался бы восторжествовать на ее территории, но фон Хальден, хотя и ненавидел женщин, обращался с ними, по сути, как с цветами: он их не рвал, а давал им захиреть в той самой почве, из которой они произрастали; собирание цветов он считал преступлением против прекрасного лета жизни, преступлением, делающим столь желанным приход долгой холодной зимы.

Обнаженные прелести моей матери, красота и чистота известных ее частей, поднятые одежды - все вместе в мгновенье ока одолело полковничью ненависть, дав ему взамен такую сердечную и искреннюю любовь к подобной женской беззащитности, что он добровольно принес и свой тенденциозный принцип ненавидеть весь женский род, и свою свободу в жертву лежавшим перед ним достоинствам этого ненавидимого им рода.

Тогда он отважился на нечто такое, что уже не было похотливой шуткой; но для начала требовало примирения с обиженным.

Ничем не показывая, насколько далеко обнаженный зад моей матери прогнал его женоненавистничество, он трижды поцеловал униженные им части и с непринужденным равнодушием опустил сначала нижнюю рубашку, а затем и юбки на положенное им место и поднял Луизу со стула.

Теперь же, думал полковник, предстоит самое трудное: проучить и остальных зрительниц, дабы ни одна из них не имела каких-нибудь преимуществ в ущерб остальным.

Подобная предосторожность, между тем, оказалась излишней. Франциска забралась на колени к лейтенанту Золлеру, и тот сразу же запустил свою дерзкую руку в сокровеннейшие прелести бесстыдницы.

Ленхен сидела на стуле, с юбками, задранными до бедер, и завязывала подвязки; Юлиана держала руку между ног, а Фредерика смотрела на ширинку штанов лейтенанта, расстегнутую Франциской, которая была уже готова достать оттуда член таких размеров, каких, пожалуй, кроме Луизы, до сих пор никто из подружек и не видел...

Когда же полковник поднял Луизу и хотел было довести до сведения лейтенанта, каким образом они наложат обет молчания на уста присутствующих, Фредерика вдруг произнесла:

- Луиза, а ведь ты поживилась за наш счет!

- А ведь и правда! - проверещала Франциска и потянула рубашку лейтенанта, амур которого предстал теперь перед всеми среди густых миртовых зарослей, словно Приап в Бельведере[44]. - А ведь и правда... - и, поглаживая огромный член Золлера, она поведала о том же самом, о чем и я уже вам рассказала: как с ними обошлась Луиза.

- Ох! - произнес полковник, едва Франциска, ерзавшая на коленях лейтенанта, возбуждавшего ее пальцами, закончила свой рассказ. - Коли так, я должен объявить Луизу своей невестой, а тебе, Золлер, целиком и полностью отдать во владение Франциску, иного способа исправить наше бесстыдство я не вижу!

С этими словами он поднял мою мать на руки, поцеловал ее в обнаженную грудь и понес в кабинет.

Золлер же положил свою красавицу на кушетку, открыл дверь и в вежливых выражениях попросил остальных соучастниц подождать их в саду; ему не пришлось повторять своей просьбы, ведь застенчивость девушек была все же больше, нежели их сладострастие.

Не успели подруги удалиться, как лейтенант бросился на Франциску, обнажил ее до пояса, раскинул ее белоснежные бедра и со всей своей необузданной силой продрался к чреву девушки.

Моя мать и полковник раздели друг друга до исподнего, а затем сбросили с себя и последние покровы, скрывавшие их сокровенные тайны, и в блаженном упоении опустились на мягкую постель.

Восемь дней спустя была свадьба: мать вышла замуж за полковника, ее подруга за лейтенанта.

Я остаюсь единственным плодом этого брака... период от распашонок до первых девичьих чувств проходит по реестру обычных детских склонностей и влечений и будет вам мало интересен.

Тем не менее, должна вам признаться, что и я, так же как когда-то моя мать, не без удовольствия позволяла своему учителю, брату Гервасию, хлестать меня розгой, а поскольку я была натурой необузданной, то происходило это часто, правда всегда в присутствии кого-нибудь из моих родителей и лишь спустя два дня после того, как я провинилась: или отвратительно себя вела, или если выяснялось, что я не выучила урок.

Я охотно разглядывала в зеркале свои маленькие прелести. Часто подолгу стояла перед зеркалом, задрав платье, и думала: personne ne me voit![45] и изучала себя снизу доверху.

В полку моего отца младшим лейтенантом служил молодой француз. После того, как лейтенанта Золлера с молодой женой командировали в Глац[46], Бовуа занял первое место среди друзей моего отца. Этот француз, в котором порядочность сочеталась с исключительным благородством, был при этом самым утонченным и самым алчным сладострастником, какого себе можно только помыслить.