Сестра Ноя

— Понял, – сказал Виктор. – Сам голову на плаху положу. Да вы не волнуйтесь, пожалуйста, у нас еще будет много времени узнать друг друга. Надеюсь, вы убедитесь в серьезности наших чувств и намерений. – Он обернулся к застывшей Маше: – Маша, за тобой до самого венчания остаётся право вернуть мне кольцо и выгнать вон. Только очень прошу, не делай этого! Я полюбил тебя. А у мужчин нашего рода это навсегда.

— Тоня, неси Казанскую, быстро! – заголосила бабушка. – Я этих ангелочков сама благословлю!

— Давай, Тоня, неси, – кивнул отец. – Доброе дело, сердцем чувствую.

— А моего мнения тут кто‑нибудь спросил? – возмутилась Антонина.

— А что тебя спрашивать, – пробурчала бабушка, – коль ты родной матери уж рюмочку жалеешь.

— Прости, Тонечка, – сказал отец, – ты голосуешь «за» или «против»?

— Конечно «за»! Что ж я своей доченьке, враг что ли? Только хочется, чтобы протокол был соблюдён по полной программе, если уж так всё красиво начинается… – И ушла в бабушкину комнату за иконой.

Сначала бабушка, а потом отец и мать, по очереди, крестообразно осенили жениха и невесту образом Пресвятой Богородицы. Молодые встали с колен, и их повели в зал. Маша с мамой быстро накрыли на стол, а отец выставил шампанское. Налили рюмочку и бабушке, за что она особенно благодарила почему‑то Виктора, постоянно охая: «Какой статный мушшина! Такой румянай! Экий мордас–тень–кай! Роднульчик ты мой ясногла–зань–кай!»

За столом сначала отец рассказал о Викторе, что сам знал: сын генерала, кристально честный и мужественный парень. Потом и сам Виктор кое‑что рассказал о себе, но уже в красках менее цветистых. Ближе к полуночи вернулась Марина и, увидев застолье, сестру, сидящую плечом к плечу с самым красивым парнем в городе, и особенно бриллиантовое кольцо, – чуть не расплакалась от зависти. Но потом, видимо, вспомнив своего горячего англичанина, справилась с собой и уже через пять минут поздравляла сестру, Виктора и родителей, а Маше на ухо шепнула: «Ну, скромница, ты даёшь! Ох, не зря я тебе такой сарафанчик прикупила!»

А утром Антонина собиралась на работу и пока не ушла – снова–здорово:

— Тоня, ты мне рюмочку нальешь?

— Нет, мама, и не проси!

— Тоня, ты вот что! Ты брось так с матерью говорить! Это неуважительно. Налей и всё тут.

— Всё, мама, ухожу!

— Это ж как над родной матерью издевается! Срам‑то какой, ужасти!

А вечером привела Антонина домой священника, именно такого, какой бабушке нужен для убеждения: высокий, плечистый, с большой черно–седой бородой и басом, как у Шаляпина.

Бабушка сразу оробела и затихла. Батюшка заперся с болящей в комнате и пробыл там больше трёх часов. Дом погрузился в тишину, полную ожидания, лишь из‑за двери бабушкиной комнаты доносились попеременно приглушенный львиный рокот и мышиное попискивание. Священник вышел усталый, сел за чайный стол в столовой и улыбнулся:

— Радуйся, Антонина, исповедалась раба Божья Евдокия, причастилась Святых Тайн и даже пособоровалась. Устала, правда, не без этого. Ведь всю жизнь – день за днем – пережила, со всеми радостями и несчастьями. Пусть отдохнет. А завтра, думаю, вы её не узнаете.

Антонина присмотрелась к дароносице на цепочке, которую батюшка бережно прижимал к груди, и удивилась: сей церковный сосуд очень напоминал рюмку, только позолоченную и с крышечкой. «Так вот какую рюмку мать всё время просила!» – пронеслось в голове.

— Благодарю вас, батюшка!

— Бога благодари…

Утром Антонина собиралась на работу и услышала из бабушкиной комнаты:

— Тоня, зайди на минутку.

«Господи, да не уж‑то опять!..» – бормотала она, заходя к матери.

— Дочка, ты прости меня. Замучила я тебя этими рюмками. Это нечистый попутал.

— Слава Богу, – облегченно вздохнула дочь. – Ухожу на работу. Тебе что‑нибудь нужно?

— Да, Тонечка, – сказала мать задумчиво. – Ты мне святые книжки принеси. Пока зрение позволяет, читать буду.

— Конечно, мамуль, с радостью! – И побежала в свою комнату за церковными книгами.

В ту ночь, как проводили Виктора, сестры долго шушукались. Марина передавала опыт общения с мужчинами. Оказывается, Маша почти ничего не знала о том, что происходит между невестой и женихом в новобрачную ночь.

Потом Марина заснула, а Маша до рассвета лежала, заложив руки за голову и смотрела в потолок, по которому ползали тени и полосы света. За окном во дворе долго не смолкала приглушенная музыка, смех и песни под гитару.

А во сне Маша участвовала в длинном спектакле, уже не как зритель, а в качестве действующего лица. И было там, как во взрослой жизни: объятия, поцелуи, вздохи… Она несколько раз просыпалась, оглядывалась, осознавала, что спит и всё ей только снится. Страх и стыд от виденных во сне картин сменялся тревожным любопытством и приторно–сладким желанием продолжения. Она снова засыпала и обратно окуналась в тёплые волны страсти и вожделения. А утром чувствовала себя разбитой, глаз не поднимала, а стыд опалял щеки и лоб пунцовым жаром.