Сестра сна

Наконец органист вышел к ограждению, и свет, идущий снизу, сделал его лицо еще более страшным. В толпе кто-то заахал, послышался детский, а затем и женский плач. Но вскоре поднялся новый шквал восторга, и лица людей светились тем самым великолепным мажором, которым закончил игру Элиас. Сам же он стоял, опершись на перильца, и никто не видел, что он плачет от счастья и изнеможения. А может быть, причиной слез было невероятное решение, которое он принял, играя на органе?

Он шагнул вниз, и толпа почтительно расступилась. Одна дама из благородного сословия сунула полную пригоршню клубники в грудной карман его пропотевшей сорочки, в карманы сюртука посыпались монеты, тянулись руки с ассигнациями. Когда же по примеру предшественников он учтиво поклонился четырем убеленным сединами профессорам, ажиотаж мало-помалу улегся. А когда генеральный викарий уже взялся за книгу и хотел продолжить церемонию с последним участником, зрители в один голос закричали:

— Да вот же победитель!!! Лиру — Альдеру!!! — И они скандировали имя музыканта до тех пор, пока сконфуженный викарий не вынужден был покинуть амвон, чтобы вместе с Голлером и профессорами проследовать на совещание в ризницу. Совещание, однако, было коротким. И хотя Голлер всячески пытался убедить господ в том, что этот Альдер импровизировал слишком долго, что сыгранное им никак не обработка хорала и не самостоятельная вещь и уж никоим образом не фуга в старом духе, что органист, в сущности, сыграл огромную симфонию, нарушая границы отдельных дисциплин… Словом, как ни твердил Голлер об извращенном характере подобной музыки, ничто ему не помогло: глаза убеленных сединами профессоров светились восторгом обожания.

Итак, празднику в Фельдберге суждено было окончиться раньше времени. Генеральный викарий приложил золотую лиру к засаленной голове стоявшего с совершенно отсутствующим видом Элиаса Альдера и пропел ему хвалу как достойному уважения природному гению. Публика ревела и бурно аплодировала, викарий призывал ее к благоразумию и, потеряв терпение, благословил ее на латыни. Потом все разошлись.

Голлер тоже удалился, и притом так поспешно, что не нашел времени порекомендовать парням из Эшберга место для ночлега за умеренную плату. Голлер надеялся, что эти чужаки той же ночью отправятся восвояси. Его желание исполнилось. Потрясающее выступление Элиаса Альдера еще долго не сходило с языков горожан. В прохладных залах Музыкального института заиграла молодая горячая кровь, и занятия поначалу вовсе не ладились. Все разговоры вертелись вокруг гениального крестьянского сына. В те дни у Голлера что-то очень разболелись уши, и занятия по классу импровизации прекратились на неделю. В Верденберге — одной из деревушек Лихтенштейна — молодые энтузиасты объявили о создании «Общества Элиаса Альдера», имеющего целью поставить музыканту бронзовый памятник.

Однако человеческая натура постоянством не отличается, и человек легко забывает о том, что еще недавно отстаивал, размахивая кулаками. Время делало свое дело, вскоре затихли последние отзвуки неземного органного концерта, и про сооружение бронзового памятника как-то забыли.

Следует добавить, что место второго органиста получил в конце концов Петер Пауль Баттлог. Голлер все-таки сумел внушить профессорам, что человек, не знающий нотной грамоты, ни при каких обстоятельствах не сможет играть возвышенные произведения, исполняемые при богослужении. Кроме того, содержание клира и всех служителей собора потребовало бы слишком больших денег. Ведь этому мужику пришлось бы иметь соответствующее новому положению жилище, а если прикинуть, что гонора ему, как всякому мужику, не занимать, он потребует платить ему вдвое, а то и втрое против обычного.

Однако один человек — один-единственный — никак не мог примириться с таким скорым забвением Элиаса. Это был один из четырех убеленных сединами профессоров, а именно тот, кто в начале фуги воскликнул: «Это невероятно!!! Просто невероятно!!!» Дней через сорок после ухода Элиаса Зеффиха получила письмо, в котором — помимо крупной ассигнации — было предписание господину музикусу Элиасу Альдеру без промедления явиться в викариат собора. Некий почтенный горожанин выделил ему изрядную сумму, на которую он может спокойно обучаться свободным искусствам…

Почтенным горожанином был, конечно, не кто иной, как сам автор письма. Но пришло оно слишком поздно. Элиаса уже не было в живых. Этого не знала даже Зеффиха, она думала, что он еще в Фельдберге. Да и никто не знал, кроме Петера.