Сестра Зигмунда Фрейда

— Зигмунд, — произнесла я так громко, как могла, но вышел только шепот.

— Ваш брат в соседней комнате, — смутно услышала я женский голос. Я понемногу вспоминала и кто я, и где я, и что здесь делаю. Это был голос медицинской сестры, которая должна была оставаться со мной до тех пор, пока мне нужна будет помощь. — Позвать его?

Я кивнула.

Через некоторое время дверь комнаты отворилась — я видела немного лучше, но взгляд все еще туманился. Это был мой брат Зигмунд. Он приблизился к кровати и сел рядом. Накрыл ладонями мои руки.

— Теперь с тобой все хорошо, — сказал он.

— Мне никогда больше не будет хорошо, — ответила я и повернулась к стене. На ней я увидела пятно крови.

Брат заметил мой неподвижный взгляд.

— Это из-за неосторожности доктора Крауса, — объяснил он.

Этот кровавый след был всем, что осталось от моего нерожденного ребенка.

Мы молчали. Потом я сказала:

— Тебе надо идти.

— Я останусь здесь на ночь.

— Тебе надо ехать.

— Уеду утром.

— Тебе надо собраться.

— Я собрался.

Я чувствовала реальность все яснее, чувствовала, как мной начинает овладевать горькая боль, поэтому попросила:

— Пожалуйста, уходи.

Я попрощалась с ним нашим тайным жестом из времени, когда я была девочкой: протянула руку и пальцами дотронулась до лба, до носа, до подбородка. Взгляд мой был затуманен, поэтому я не могла понять, стоят ли слезы в его глазах. Он наклонился и поцеловал меня в лоб. Поцеловал как-то украдкой, так, как делал это в детстве, когда матери не было рядом, потому что она насмехалась над подобным проявлением нежности. Я отвернулась к стене, к кровавому следу, а он поспешил выйти из комнаты.

Тело дрожало в своей беспомощности, будто неизвестная сила извне сотрясала его, потом я вертелась в постели, вспоминая слова, которые мне так часто повторяла мать: «Лучше бы я тебя не рожала». Я вспомнила и то, как мне хотелось родиться еще раз и начать жизнь заново; вспомнила и слова пророка Иеремии: «Проклят день, в который я родился! День, в который родила меня мать моя, да не будет благословен!» Я каталась по постели и проклинала, проклинала миг своего рождения, проклинала мать, которая не стиснула ноги, чтобы раздавить маленькую окровавленную головку, едва появившуюся из ее чрева; я проклинала утробу моей матери, которая сохраняла мою жизнь девять месяцев, которая не стала мне могилой; я проклинала семя моего отца и его желание прикоснуться к моей матери в ночь моего зачатия; я проклинала и ночь моего зачатия, проклинала первый день первых людей и их страсть. Отчаяние превращалось в физическую боль, я каталась по постели и проклинала, у меня не было другого средства от боли. А боль не отступала, словно мясо сдирали с моих костей, а кости болели от отчаяния. Я теряла дыхание, проклинала и дыхание, и эту нестерпимую потребность вдыхать и выдыхать, когда мне хотелось, чтобы это дыхание оборвалось, чтобы оборвалось это страдание. Тогда мне казалось, что боль не уйдет, что отчаяние будет вечным. Я не могла избавиться от них.

Я пролежала в кровати еще несколько дней. Я была совсем одна, если не считать госпожи Грубах, которая появлялась иногда, словно тень, чтобы подать мне воды, принести еды и помочь дойти до туалета.

Вернувшись с курорта, мать заметила кровавое пятно на стене у моей кровати, но ни о чем не спросила. Она сказала, что мы пойдем повидать Зигмунда. Он с семьей недавно вернулся из Венского леса, где провел остаток отпуска после Венеции. Я сказала ей, чтобы она шла одна, и с тех пор больше не сопровождала ее на совместные обеды, а когда брат приходил навестить мать, как всегда по воскресеньям утром, я покидала дом еще до его появления.

После своего возвращения мать принялась жалеть меня. Не из-за моей угрозы убить ее, просто она почувствовала, что из раны в моей душе, которая кровоточила многие годы, больше не капает кровь. Сейчас ей нужно было найти новый способ бередить старую рану, она была уверена, что, проявив ложную нежность, обнаружит слабое место, где рану снова можно расковырять. Кровь высохла, а боль умерла, сейчас ей нужно было найти способ похоронить меня, и она с вероломной жалостью искала путь к новой ране. Она смотрела на меня взглядом, полным сострадания, и дрожащим, совсем несвойственным для нее голосом говорила: «Бедная моя Адольфина, осталась одна». Она так поступала и тогда, когда к ней приходили подруги, когда мы навещали Зигмунда и его семью, она произносила эти слова с такой тоской в голосе, что сердца слушающих трепетали от сострадания. Затем все смотрели на меня, и глаза их, как и ее, были полны жалости.