Сестры

— Как у Силена без козьих ног, — отвечал Эвергет. — Доклед, дай мне зеркало, поищи там, куда смотрит царица, и ты его непременно найдешь. А, право, отражение, которое я вижу в зеркале, мне нравится. Я вижу там череп, на котором, кроме двух корон Египта, можно поместить еще третью, а внутри этого черепа столько мозгов, что ими можно было бы с избытком начинить головы четырех цариц. Я вижу еще острые глаза грифона [42], которые остаются такими даже и тогда, когда их обладатель выпил лишнее. Единственное, что его портит, так это толстые щеки, и если они будут увеличиваться, то грозят закрыть глазам доступ к свету. Этими руками этот молодец задушит при случае взрослого гиппопотама, а цепь, украшающая эту шею, длиннее в два раза той, которую носит самый упитанный египетский жрец. Я вижу в этом зеркале человека, выпеченного из другого теста, чем остальные люди, и если бы это изящное создание надело прозрачные ткани, что ты могла бы иметь против, Клеопатра? Птолемеи должны заботиться о ввозной торговле в Александрию. Это предвидел великий сын Лага, и какая же торговля могла бы быть с Косом, если бы я не покупал тончайшего бомбикса, когда даже ты, царица, кутаешься, как весталка, в тяжелые ткани? Венок мне на голову, еще другой и вина в кубок! Пью за благоденствие Рима, за твое счастье, Публий Корнелий Сципион, и твое, мой Аристарх, за наши критические мнения, за тонкие мысли и крепкие напитки!

— За крепкие мысли и тонкое питье! — быстро уточнил Аристарх, поднял кубок, блестящими глазами посмотрел на вино и медленно приблизил к нему свой изящный слегка выгнутый нос и тонкие губы.

— Ого, Аристарх, — заметил Эвергет, наморщив свой высокий лоб, — ты мне больше нравишься, когда следишь за точностью слов в твоих стихах и письмах, чем когда критикуешь гостей веселящегося царя. Тонкое питье следует пить понемножку, а это я предоставляю птицам, живущим в тростниках.

— Под тонким питьем, — спокойно ответил великий критик юного царя, поглаживая узкой рукой свои седые волосы, — под тонким питьем подразумеваю я такой напиток, как это вино. Пил ли ты что-нибудь подобное соку этого винограда из Антимиа, что предложил своим гостям твой высокий брат? Твой тост показывает в тебе сильного мыслителя и поклонника лучшего напитка.

— Хорошо сказано! — воскликнула Клеопатра, хлопая в ладоши. — Видишь, Публий, это была проба гибкости александрийского языка.

— Да, — прервал Эвергет, — если бы на войне сражались словами вместо копий, то господа ученые из Мусейона с Аристархом во главе выгнали бы из Александрии союзные войска Рима и Карфагена в два часа.

— Но ведь мы не на поле сражения, а за дружеской трапезой, — успокаивающим тоном ласково заметил царь. — Ты даже подслушал нашу тайну, Эвергет, и осмеял наших добрых черных египтян. Я бы охотно посадил на их место бледнолицых греков, если бы Александрия принадлежала мне, а не тебе, но для твоего праздника в них недостатка не будет.

— Неужели вам еще доставляют удовольствие эти вечные процессии гуськом? — спросил юноша, развалясь на ложе и подложив руки под голову. — Лучше я стану так пить, как Аристарх, чем созерцать в продолжение нескольких часов это великолепное зрелище. Только при соблюдении двух условий спокойно и терпеливо соглашусь я скучать, как обезьяна в клетке: во-первых, если такое зрелище доставит удовольствие нашему римскому гостю, Публию Корнелию Сципиону, хотя, с тех пор как нас ограбил дядя Антиох, наши торжества нельзя и сравнивать с триумфальными шествиями, а во-вторых, если вы позволите мне самому принять участие в предполагаемой процессии…

— Ради меня, мой царь, — промолвил Публий, — не надо никаких торжественных процессий, особенно таких, на которые я обязан смотреть.

— А мне они всегда доставляют удовольствие, — сказал Филометр. — Я никогда не устану смотреть на красивые группы и веселые толпы людей.

— И я! — воскликнула Клеопатра. — Меня бросает в жар и холод, даже слезы выступают на глазах, когда торжество разгорается в полную силу. Такая громадная масса, повинующаяся одной воле, действует всегда внушительно. Капля воды, песчаное зерно, один камень — ничтожны каждый в отдельности, но миллионы их, соединенные вместе, образуют моря, пустыни и пирамиды. Так и тысячи людей вместе производят сильное впечатление. Я не понимаю, Публий Сципион, что тебя, обладающего такой сильной волей, не увлекает эта могучая соединенная воля!

— Да разве в народном празднике может быть речь о воле? — спросил римлянин. — Здесь всякий подражает другому и повторяет слова другого; я же люблю сам пробивать себе дорогу и подчиняться только законам и обязанностям, которые возложило на меня государство, мое отечество.