Сестры

— Такой багровый восход всегда предвещает грозу, зной или бурю. Так объяснял мне наш привратник, отец маленького Фило, а он всегда возится с гороскопами. Я хотела непременно взять с собой Клеа. Она больше знает, чем я, но привратник меня просил не звать ее: врач сказал, что горло у малютки еще больше распухло, и если он будет кричать, то совсем задохнется. Только на руках Клеа он и спокоен. Она такая добрая и никогда не думает о себе.

— Мы с ней тоже потом поговорим, — сказал коринфянин, — сегодня же я пришел только ради тебя. У тебя такие веселые глазки, и твой ротик создан вовсе не для грустных молитв. Как можешь ты жить в этой закупоренной темнице среди строгих мужей в мрачных одеждах?

— Между ними есть добрые и ласковые. Больше всего я люблю старого Кратеса. Он со всеми угрюм и только со мной разговаривает, шутит и часто показывает мне такие прекрасные вещи!

— Я тебе говорю, что ты утренняя заря, перед которой не устоит никакая тень.

— Если бы ты знал, какая я бываю легкомысленная, как часто я огорчаю сестру, то никогда бы не сравнивал меня с богиней. Маленький Кратес тоже часто сравнивает меня с прелестными вещами, но всегда так забавно, что я смеюсь. Тебя же мне приятно слушать.

— Это потому, что я тоже молод, а юность тянется к юности. Твоя сестра старше и гораздо серьезнее тебя; разве у тебя никогда не было сверстницы, с которой ты могла бы играть и говорить, ничего не скрывая?

— Была, но очень давно, а с тех пор как я попала в храм после несчастья с родителями, у меня осталась только Клеа. Но что хотел ты узнать о моем отце?

— Я спрошу у тебя потом. Теперь скажи мне: никогда ты не играла с подругами? Никогда не видала веселого праздника Диониса? Каталась ли ты когда-нибудь в колеснице?

— Может быть, но все это я уже позабыла. Как я могу знать о таких вещах здесь, в храме? Клеа говорила, что даже и думать о них не годится. Она мне много рассказывала, как любила нас мать и что говорил ей отец. Можно ли им помочь? Узнает ли царь правду? Пожалуйста, спрашивай скорее, мне пора уходить.

В это время послышалось ржание коней. Очарованный щебетанием Ирены Лисий вспомнил о цели своего прихода и быстро сказал:

— Ты слышала нетерпеливое ржание моих коней? Я приехал сюда в колеснице. На этой самой четверке я выиграл состязание на последних Истмийских играх [77] и получил венок. Ты еще ни разу не ездила в колеснице, хочешь попробовать, как это хорошо? Я тебя прокачу взад и вперед за рощей.

Ирена слушала его с блестящими глазами в восторге и захлопала в ладоши:

— Я поеду в колеснице, как царица? Разве такое возможно? Где стоят твои кони?

В это мгновение она все забыла: сестру, больного ребенка, обязанности, призывавшие ее в храм, даже родителей. Не шла, а летела она за коринфянином, бросилась в колесницу и крепко ухватилась за поручни. Лисий взял вожжи, искусной и сильной рукой удерживая горячих скакунов.

Всецело отдавшись своему спутнику, Ирена свободно и беспечно стояла возле него. Колесница рванулась и понеслась. Теперь девушка была далеко от сестры и друзей, но ее охраняли, как щитом, ее детская невинность и мысль о родителях, которая всегда в ней жила.

Глубоко дыша, полная сладостных ощущений, точно птица, вылетевшая из тесного гнезда на вольный воздух, Ирена вскрикивала по временам:

— Как хорошо, как чудесно! Мы рассекаем воздух, как ласточки крыльями. Скорей, Лисий, скорей! Нет, это уж чересчур скоро! Придержи, а то я упаду! О нет, я не боюсь.

Лисий стоял рядом с Иреной. Когда юноша по ее просьбе разогнал лошадей во всю прыть и молодая девушка, не устояв, пошатнулась, он невольно протянул руку, чтобы поддержать ее за талию, но Ирена быстро уклонилась и крепко прижалась к стенке колесницы, и всякий раз, когда Лисий пытался к ней прикоснуться, она вся сжималась, как нежный лепесток мимозы.

Потом она попросила коринфянина дать ей поводья. Он исполнил ее просьбу и встал сзади нее, держа концы в своих руках.

Теперь он видел ее блестящие волосы, нежный овал лица и белую, немного склоненную вперед шейку. Им овладело невыразимо страстное желание поцеловать ее, но он сделал над собой усилие и удержался при мысли, что он теперь ее единственный защитник.

Часто, когда колесница наезжала на камни и он невольно придерживал девушку, желание с новой силой разгоралось в нем. Но когда при новом толчке губы его невольно коснулись ее волос, он поцеловал ее уже как друг или брат.

Почувствовав на себе прикосновение его губ, она быстро повернулась к нему, отдала поводья, провела рукой по лбу и сказала совершенно изменившимся голосом, даже с оттенком грусти:

— Это нехорошо с твоей стороны. Поверни, пожалуйста, назад.

Вместо ответа Лисий погнал коней еще скорее. Ирена, взглянув на солнце, с испугом воскликнула:

— Как уже поздно! Что я скажу, если меня ищут и спросят, где я так долго была? Отчего ты не поворачиваешь, отчего ты не отвечаешь? — пылко спрашивала девушка.

Лисий еще не успел ничего ей ответить, как она схватилась за поводья и закричала:

— Повернешь ты или нет?

— Нет, — ответил коринфянин, — но…