Сестры Ингерд

В храм Партенбурга мы ездили к каждой заутрене в свите епископа Давида. Все эти дни главный храм города был полон настолько, что желающие послушать пастыря не вмещались. Когда святой отец выходил, его ждали больные, калеки и инвалиды, надеясь получить благословение благословения. А днем во дворец графа без конца прибывали окрестные дворяне, мечтающие исповедаться святому отцу.

Епископ был человеком пожилым, но работал с людьми столько, сколько позволяло здоровье. Немного необычным было то, что ни сам хозяин дома, ни его окружение, в том числе я и Рольф, не старались воспользоваться подвернувшейся возможностью. Нам всем казалось, что это будет слишком опасно для спокойствия семьи.

Однако и отец Давид за свою жизнь, похоже, повидал всякого. Так что однажды, когда мы только вернулись из храма, к нам в дверь постучал секретарь епископа отец Авессалом, крепкий молодой человек, который смотрел на своего патрона с теплом и почтением. Он поклонился нам и сказал:

-- Барон Нордман, епископ просит вас заглянуть к нему для беседы.

Мужа я ждала, немного нервничая: понимала, что это еще не ливень, но точно первая капелька. Хорошо уже то, что начал разбирать ситуацию отец Давид не с прислуги, а с нас. Рольф вернулся примерно через час. Молчаливый, но не слишком встревоженный. На мой вопросительный взгляд ответил:

-- Поговорили… Потом святой отец принял мою исповедь и отпустил. Сейчас твоя очередь, Олюшка. Секретарь тебя за дверью ждет.

Беседа с отцом Давидом далась мне не так легко, как хотелось бы. В какой-то момент я сама попросила его об исповеди: это гарантировало неразглашение беседы. Он понятливо покивал головой, накинул на меня жесткую епитрахиль, открыл лежащую перед ним на столе книгу “Откровения души” и придавил страницы тяжелым золоченым крестом.

-- Грешила ли ты, дочь моя, против заветов Господа?

-- Грешила, отец Давид…

Для меня исповедь всегда была немного формальным обрядом. Нечто вроде разговора с добрым психоаналитиком, который тебя всегда пожалеет. Возможно, это происходило потому, что отец Лукас никогда не пытался насильно влезть в мою память. Поэтому я легко рассказывала ему о мелких прегрешениях и так же легко получала отпущение грехов. В самом деле, велика ли беда, если я чуть-чуть поною, жалуясь на усталость и на собственную лень, которую так трудно превозмогать. Наверное, для нашего отца Лукаса мои исповеди особого интереса не представляли: они ничем не отличались от исповеди любой домохозяйки.

Епископ же, выслушав обычные слова, быстро и четко перевел речь на другое. Спрашивал: не испытываю ли я зависти по отношению к сестре и не испытывала ли я злобу раньше; не вызывает ли поступок сестры гнев в моем сердце; нет ли в душе моей похотливых мыслей о графе. Многое казалось мне диким. Многое, но не всё…

Все же большой опыт духовника сказывался. От отца Давида я вышла с ощущением, что меня вывернули наизнанку и прополоскали. Всплыли вещи, которые я похоронила в таком темном уголке собственной души, и даже не понимала, что там они до сих пор живут: и обида на графа Паткуля за то, что чуть не погубил мое будущее, и злоба на сестру за предательство, и небольшая зарубочка в памяти на любимого мужа, который женился на мне ради денег.

Может быть, это стоило сделать давно. Вот так вот очистить собственную душу от всего наносного. Не копить там старые обиды, а просто оценить их и идти дальше. Пожалуй, именно при исповеди отцу Давиду я и поняла истинный смысл отпущения грехов.

Не может один человек отпустить другому никакие грехи. Зато мудрыми словами он может показать всю неправильность хранения таких обид, старой злобы и даже жалости к самой себе, дать почувствовать человеку раскаяние за собственную слабость и глупость. Дать желание стать лучше.

Через день епископ пригласил для беседы Анну, затем разговаривал с Иоганом. И последней посетил Ангелу. В замке повисло весьма ощутимое напряжение. Мы все понимали, что в нашей жизни что-то изменится, и боялись этих перемен.

Даже если епископ Давид и узнал на исповеди про неверность графини, просить у него расторжения брака граф Паткуль явно не собирался. Слово, данное покойной матери, было для него свято. Мы не разговаривали об этом между собой, просто ждали последствий. Мы все опасались, что епископ сочтет наказание Ангелы излишне суровым и потребует освободить ее. Это грозило весьма существенно осложнить жизнь и графу, и его детям.

Нервное и тягостное напряжение должно было как-то разрешиться. Но того, как именно это произошло, не ожидал никто.

За два дня до отъезда, во время привычного ужина, на котором я присутствовала, занимая место хозяйки, а три семьи соседей – в качестве гостей, уже после того, как благословил нашу трапезу, епископ обратился к графу Паткулю, заговорив достаточно громко:

-- Сын мой, негоже это: что жена твоя отсутствует за твоим столом.

Замерли все: и я, и Рольф, и сам граф, который так и не донес до рта куриную ножку. Гости, сидящие за нижним столом, тоже отложили столовые приборы и, почти не стесняясь, с любопытством уставились на графа.