Сестры озерных вод

Она оторвала взгляд от тающей среди опавшей хвои тропки и подняла на него глаза. Он был таким высоким, так крепко, так уверенно стоял на земле, что седых волос в бороде, похожих на серебро в густой меди, и морщин, бегущих от прозрачных глаз, Полина просто не разглядела. Он не звал ее Пелагеей, как отец. От него не пахло сивухой и грязным телом, как от отца. Он смотрел на нее с теплом, как никогда не делал папа. Только ее крепкая грудь, так ладно умещавшаяся в ладони, и роднила их. Но об этом Полина не хотела думать, она лишь крепче сжала его руку в своей. Он кивнул.

— Вот поживем, а там и сына мне родишь.

Шагнул с еле видной тропы и повел Полину в самую чащу.

«Обратной дороги в жизни не найду…» — испуганно подумалось ей.

Как в воду глядела. До конца жизни так и не смогла отыскать обратного пути.

Много листвы успело вырасти и опасть, но сына Батюшке Полина родила. И вот теперь обнять его она желала куда сильнее, чем когда-либо — прижаться к любимому мужчине. Хотя мужчин-то у нее и не было. Был старик, был мальчик. Может, потому так странно сложилась ее судьба, может, потому летит она в лебедином теле?

Да что гадать — главное, что сын ее скоро окажется рядом. И Полина наконец обнимет его, а руки ее будут теплыми. Не править больше нечисти в этих краях, не бывать здесь болоту. Скоро-скоро пробудится тот, кто не позволит гнили отравлять воду, потому что смерти не будет места на берегах озера жизни.

Еще чуть-чуть, еще немножко, и все случится. Поляша закрывала глаза и видела, как лежит в чаще ее звереныш, отплевывается от воды, трясется от страха, но вспоминает, что с ним приключилось. Эка вырос он, эка возмужал! Теперь и не вспомнить ей, сколько лет прошло с их последней встречи. Да и назвать ли встречей ту бесконечную, ту нестерпимую ночь, когда чрево ее разродилось ребенком и принялось изливаться кровью? Об этом не следовало вспоминать. Но как не вспомнить, если из злого, как волчонок, мальчишки Демьян вырос в мужчину — косматого, выпестованного одиночеством, будто утес на краю света?

Ей даже смешно стало на мгновение, когда их глаза встретились — ее, напускно-мертвые, обманно-равнодушные, и его — испуганные, тоскливые, яростные. Сам он и не знал, насколько похож стал на отца. Два кобеля, сцепившихся за сучку, два зверя, дерущихся за право сильного, два барана, застывших на месте не в силах уступить дорогу.

Это сейчас, увидев мир с высоты лебединого полета, Поляша могла посмеяться над их борьбой. А тогда сердце ее замирало, кровь в ней бурлила, тело томилось от желания и страха. Как любила она их обоих, каждого по-своему, как жалела! И что теперь? Один мертв, второй бродит не по своей тропе. А она так и вовсе застряла посередине. Не в лесу, да не в озере. Не в жизни, да не в смерти. Не в человеческом, да не в птичьем обличии.

Но стоит волчонку очнуться, приползти домой, передать слова старой ведьме, и безумную старуху ослепит злоба, бросится она прочь от спасительного крова, вот тут-то они и встретятся.

Лебединый клин медленно приближался к озеру. Сверху оно казалось литым полотном, серой тканью, наброшенной на луг. Лебедицы опустились на воду, наклонили длинные шеи, прощаясь, и заскользили прочь, готовясь отдохнуть перед новым днем, одна лишь Полина отправилась к отмели, туда, где темнели гнилостные язвы болота.

Там оседали берега, там поднимался ил, а по воде — спокойной, сонной — расползалась густая сплавина. Переплетение зеленых стеблей, коричневых щеточек камыша да шепота — тихого, но явственного, монотонного и мертвого. Бывало, взлетишь над водой, и отмель кажется тебе красивой. Темная гладь озера сменяется мшистым ковром, там и здесь яркими пятнами раскрываются душистые кувшинки, высокая травяная осока тянется вверх, а между зелеными веточками багульника алеет клюква. Где-то тихонько булькает квакша. Жизнь зацветает там, где был лишь озерный сон.

Но это обман. Только зазеваешься, только устало присядешь на мягкую кочку, как из топи вытянется холодная рука, вся в землистой слизи, смрад разложения наполнит воздух, затихнут квакши, заскользят во мху испуганные ужи. А цепкие мертвые пальцы взметнутся, схватят за теплое и мягкое и потащат вглубь, в смерть, в трясину.

Вот что бывает, если резать молодые нежные горлышки на берегу спящего озера жизни. Великому не нужны такие дары, нет. Смертью питается только смерть. Гнилью — гниль. Обескровленные тела уходили на дно, оставались там, обращались в жижу. Отданные Батюшкой в плату за сон и вечную жизнь, они не нужны были спящему. Он даже не заметил их. Но кровь не проливается просто так. Запах ее, вкус ее, цена ее — вот что чуют силы темные, силы мертвые, и приходят, чтобы забрать себе. Так родилось болото.