Сеть

Мужество все-таки оставило его. Он вытирает глаза рукавом, жалобно хлюпает носом, сгорбившись, опустив голову, не осмеливаясь больше поднять глаза. Что с тобой, малыш, зачем ты здесь?.. Нет, не отвечает мне. Плачет. Звук его трепещущего на ветру голоса поразительно ясен и чист, и тут я понимаю — только теперь! только теперь, позорище! — насколько неестественно звучали голоса других людей, попадавшихся на моем сегодняшнем пути, насколько далекими и чужими были до сих пор все произносимые под здешним небом слова, я понимаю также, что виной тому странный невидимый барьер, стоявший между мной и городом великого Ленина, я вспоминаю, что еще четыре часа назад — там, в квартире, — вопли этого перепуганного пацана никак не вписывались в общий тягостный фон, потому что легко преодолевали коварное стекло, казались мне столь же ясными и чистыми, но тогда я не придал значения своим чувствам, не остановился и не вслушался, тогда я неудержимо шел вперед, и вот теперь, только теперь… Я делаю шаг. Второй, третий. Невероятно — я волнуюсь. Я шагаю к мальчику, и он резко вскидывается, будто ожидает чего-то плохого… Не бойся, малыш. Кто ты?

Не отвечает. Сжимается, лихорадочно моргает, но бежать пока не пытается. Опять смотрит, задрав голову, — его блестящие в свете фонарей глазищи едва не падают от недетских переживаний.

— Я ничего такого… — бормочет, — … я просто обязательно должен книжку забрать, потому что вдруг они ее найдут и догадаются, что я во всем виноват?

Уже нет сомнений — стеклянный барьер исчез. И наступает покой. Покой…

— Дедушка, — говорит мальчик чуть уверенней, — вы не думайте, я, вот те крест, ничего такого не хотел. У нас учительница одна есть, по закону Божию, в летней школе, так она сказала, что мертвых надо хоронить на кладбище, а не где попало, даже всяких подлых дураков, и тех… Ой, не дураков. Как же она сказала?.. А-а, государственных негодяев! Мы с ней потом ругались-ругались, жуть, потому что она вас сильно не любит, обзывает по-нехорошему, и меня тоже, из-за того, что у меня дед такой, мы с ней вообще часто ругаемся, короче, она сказала, что завтра будут какие-то там выборы — и все, через десять лет про моего деда ни один дурак не вспомнит, а мне очень обидно стало, ну, думаю, сама ты дура, сама ты «лже-пророк от новой религии»…

Дедушка.

Это страшное слово наконец прозвучало. Нестерпимо больное, оглушительное слово. Дедушка — я. Внук — ОН. Звал меня, дал мне силу — ОН, ОН, ОН!.. Трогательно переминаясь с ноги на ногу, стесняясь и путаясь, ОН продолжает признаваться, как удрал вчерашним вечером из дому, поздно-препоздно, пока мама с папой в кино были, как захватил с собой дедушкину книгу, из-за того, что там есть хорошая фотография, а семейные фотографии бабушка не позволяет трогать, как пробрался на аллею Славы, положил книгу на мраморную плиту — в развернутом виде, фотографией вниз, — прочитал Главную молитву, посидел немного, подождал и отправился домой спать… Если честно, ОН не очень-то и верил, что получится, ОН ведь взрослый, во всякие сказки давно уже не играет. Просто помечтал чуть-чуть — будто бы дедушка заявляется к училке, когда она спит, и наказывает ее, чтобы больше не обзывалась. Откуда ОН знал, что все это правда! И про молитву правда, и про фотографию, и про Ночь перед Днем… Бабушка давно-о-о еще рассказывала, что у деда осталось много недописанных и недопридуманных сказок, но сейчас они то ли в музее, то ли в библиотеке. Как раз одна из таких сказок и была про больного, точнее про сумасшедшего, который однажды понял, что Великая Русская Мечта умерла, и решил ее срочно оживить, иначе всем будет ужасно плохо. Порылся сумасшедший в старинных книгах и прочитал, что оживлять мертвых можно только в Ночь перед Днем Дьявола, а день этот бывает очень редко, один-единственный раз за много лет — тогда, когда люди вдруг начинают на что-то надеяться, каждый по отдельности и все-все-все вместе.