Сеул, зима 1964 года

Родом Ли был из Северной Кореи, поэтому все сошлись на том, что не имеет смысла перевозить тело на большую землю, и похоронили его на склоне горы на северо-западе острова. В тот день дул сильный ветер, отчего похороны прошли как-то скомкано. Смерть Ли послужила главной причиной того, чтобы свернуть цирк и вернуться в Ёсу, где труппу собирались распустить окончательно и бесповоротно. Для продолжения нашего путешествия стало слишком холодно, к тому же надо было уладить дела с Мией, поэтому мы тоже решили вместе с цирком вернуться в Ёсу и поднялись на корабль. Чем дальше мы удалялись от острова, тем явственнее мне слышался голос Ли, бередящий душу.

В Ёсу в очередной раз разразился фонтан слёз — и цирк распустили окончательно. В той же самой гостинице, в которой мы останавливались раньше, устроили прощальный вечер: Мия сильно захмелев, пела песни, рыдала, а затем пришла к нам в комнату и, опустившись без сил перед Юнсу, заплетающимся языком решила убедиться в твёрдости его намерений жениться:

— Я обманула тебя, когда говорила, что пойду за тебя замуж.

Юнсу же, добродушно улыбаясь, принёс холодной воды, заставил Мию выпить и мягким голосом пожурил её:

— Больше спиртного не будет, договорились? Это в последний раз, хорошо?

Нам снова пришлось сесть на корабль, чтобы довезти Мию в Санчонпо[78], где проживали её ближайшие родственники. Нас было трое — Юнсу, Мия и я.

Никогда не смогу забыть той Мии, которая на корабле то резвилась, словно малый ребёнок, то вдруг ни с того ни с сего становилась скромной и послушной девушкой, не знавшей, куда деваться от счастья. И ещё не смогу забыть милого Юнсу, который, стоя у Мии за спиной и показывая на острова, восклицал: «Красотища, правда?»

И ещё не забудется мне голос Мии, которая, чуть не плача, просила, когда мы уезжали:

— Я буду ждать. Приезжайте как можно скорее, ладно?

И торжественно строгий голос Юнсу, когда он в автобусе, вёзшим нас домой, сказал:

— Всё, больше никаких стихов. С этого момента начинаю жить обычной жизнью…

Как было бы хорошо, если бы рассказ на этом закончился. Поскольку Юнсу безо всякого сожаления нырнул в так называемый «мир света», я же, благодаря этой поездке, понял, что собой представляют внутренние и внешние стороны жизни, и со спокойным сердцем мог теперь взяться за какое-нибудь, пусть даже небольшое, дело. И хотя я был всё также одинок, но терпимости по отношению к людям у меня прибавилось, и стало казаться, что «любовь», которую я отрицал, существует, и «судьба» находится в руках человека.

Дошло до того, что я стал считать прошлые мои мысли по поводу обстоятельств, с которыми, как мне казалось, бесполезно бороться, заблуждением. Однако, когда я вспоминаю о том, что произошло дома, даже писать больше не хочется.

6

Прежде всего следует, наверно, рассказать о внезапной смерти Юнсу.

На следующий день после нашего возвращения мы с Юнсу пошли к оставленному и позабытому нами всё это время приятелю Суёну. Как я, так и Юнсу из какого-то чувства превосходства уже больше не могли питать к нему ненависти. Хотя, что ни говори, его способ выживания был низким и недостойным.

— То-то мне сегодня кошмар приснился! — обрадовался он нам.

Когда я поведал ему о нашем путешествии и о помолвке Юнсу с Мией, Суён проговорил с усмешкой:

— Ну и ну, что за ребячество! Однако ж, слава богу, такое ребячество всегда умиляет…

Суён совсем не изменился.

На сердце было как-то неспокойно от того что обычно всегда такая деликатная мать Суёна, заглянув в едва приоткрытую дверь, поприветствовала нас без особого радушия, сухо сказав: «Что, пришли?.. Ну проходите…»

Поэтому, придумывая про себя подходящую причину нашего такого долгого отсутствия, я сказал, вставая с места:

— Пойду, попроведую твою мать.

Суён попытался меня отговорить:

— Да чего ходить-то?! Что там нового?! Опять одни жалобы…

Однако я всё-таки пошёл в комнату его матери. Она встретила меня с несколько странной улыбкой. Когда я вошёл, лежавшая под одеялом Чинён бросила на меня мимолётный взгляд, осторожно приподнялась и, не поздоровавшись со мной, села на постели, отрешённо уставившись в стенку напротив. Она выглядела больной.

— А что с Чинён? — спросил я у матери Суёна, на что она, растерянно улыбаясь, ответила:

— Да ничего особенного… простыла где-то…

И предложила мне сесть поближе к печке на тёплый пол.

Я принялся рассказывать про наше путешествие, и мать Суёна делала вид, что её заинтересовал мой рассказ и бросала время от времени: «А… вот значит как…» Я просидел минут десять, и когда говорить стало не о чем, я встал и сказал на прощание:

— Чинён! Поправляйся скорей!

Уже в дверях, я ещё раз оглянулся — она смотрела в мою сторону, но сразу же отвернулась и снова уставилась в стенку.

Вернувшись в комнату к Суёну, я проговорил:

— А Чинён-то, оказывается, серьёзно простыла!

Суён вдруг ни с того ни с сего расхохотался и бросил в ответ:

— Простуда?

Он долго не мог оправиться от внезапного приступа кашля, после чего проговорил:

— Видно, целку продуло.