Севастополь

Мрачнее всех жилось в эти дни минному офицеру. Качинская команда после осеннего митинга прониклась к нему неугасимой и молчаливой враждебностью. И даже когда поприутихло и офицеры по — прежнему, безбоязненно съезжали по вечерам на берег, Винцент отсиживался в каюте, из гордости задергивая штору с сумерек, будто нет там человека…

Да и не всем верилось в прочность тишины. Чувствовалось — не хотела еще подъяремного покоя разбушевавшаяся матросская стихия. На все стороны, под все ветры болтыхалась шаткая посудина флота.

Старики вроде Фастовца, ропща, укладывались домой. Над полуэкипажем вызывающе развевалось черное анархистское знамя. На миноносце «Завидном» украинцы подняли желто — блакитный флаг. По ночам раздувалась штоломная стрельба. Ударник охрип, возгордясь, гулял по улицам, как царь, с видом неукротимым и не признающим никого.

А рядом Ростов крепчал, все шире и шире расползалось черное пятно калединской власти. Калединские агенты шныряли даже по Крыму, подбивая на восстание татар. Имелись сведения, что под самым носом у черноморцев, в Евпатории, сколочена сильная офицерская дружина, а из Одессы перебрасывается туда татарский эскадрон…

По кораблям опять шла запись добровольцев, на вокзале заранее ладили самодельные пулеметные площадки из платформ. Шли разговоры об удали, о кочевой отрядной жизни. Изредка срывались на север горячие эшелоны. Над Иван Иванычем, — рассказывал он, — взвился один такой, когда он шел себе спокойно по Килен — бухте. Эшелон винтом крутился в гору, теплушки были все настежь, а из Дверей гоготали еще издали адские морды и еще издали прикидывали на мушку офицерскую Иван Иваны- чеву шинель. Хорошо, что Иван Иваныч поостерегся: не подпустив к себе поезда, ухнул, закрыв глаза, кубарем под двухсаженную насыпь. Только услышал, как громом пронесся над ним паровоз и гикнула тысяча дьявольских глоток:

— Бей в лет!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Шла на ущерб загнанная в тихий тупичок порта обширная и дружная некогда бригада траления. Улетучился семейственный захолустный дух из качинской жизни; самые корабли в городских берегах стали иными, словно продали их кому-то, словно обошел их новый, незнакомый владелец, сосчитал сурово и чужой меткой запачкал обсиженный и обжитой инвентарь.

Большие, первого дивизиона, пароходы совсем отбились от бригады: то ли пропали за далекой волной где- нибудь под Трапезундом или Батумом, то ли здесь же, в Южной бухте, жили себе на отлете, среди чужих кораблей. Да и мелкосидящие, ходил слух, не сегодня — завтра по приказу ревкома могли уйти в рассыл — к устью злобствующего калединского Дона, который, по тем же слухам, спешно минировали на случай нового визита черноморцев черноморские же беглые офицеры.

Дела никакого не было, и кают — компанейские жили, как партизаны: обедали, ужинали, ходили в гальюн, а в остальное время трепали языками. Даже удачливого Маркушу, новоиспеченного командира, начал поедать невидимый червь.

Скучно и голо казалось Маркуше в бывшей манга- ловской каюте — не хватало чего-то самого главного: не то разграблено было, не то вывезено дотла бывшими постояльцами. Вспоминался прежний командир Мангалов, — как вываливался он, бывало, на шканцы после утреннего вставания, по — хозяйски, без стеснения подставляя под солнечный пригрев сановитое пузо, как искательно катились со всех сторон прапорщики и поручики — поздравить капитана с добрым утром, пожать ручку… А Маркушу все звали по — прежнему Маркушей; иные, когда здоровались, ленились даже поднять зад со стула.

Лежал на койке целыми днями, вытренькивал на балалайке вальс «Грезы». И взглянуть с палубы не на что было, не как в Стрелецкой. Поплескивала под выстрелами гнилая заводь, по соседству теснились дряхлеющие, доживающие свой век пароходишки, баржи и катера. Без передышки крутилось над городским нагорьем окаянство зимних туч.

Маркуша не выдержал однажды, крепко выпил и пошел куролесить по кубрикам.

— Кем я удостоен? — рыдающе вопрошал он ухмыляющихся, бездельно глазеющих на него матросов. — Я нарродом удостоен! Братцы, вами, нар — родом удостоен! На шо мне об — ра — зо — ва — ние? На шо мне ета алгебра, когда кругом, братцы, ваш — ша народная власть!..