Севастополь

— Разрешите в числе команды и мне, господин прапорщик, на разведку. Скушно!

За ним еще наступали, перебивая друг друга:

— И меня, и меня…

Шелехов, стараясь держаться спокойно и независимо, назначил ухаря — горниста и еще четверых. Мотор где-то под бортом затараторил, заплескал, одушевил вечер.

Разведчики бурей сгрохали по трапу вниз, в кубрики, и тотчас же выросли перед Шелеховым — уже с винтовками в руках. Было весело и невероятно, будто все снилось. Горнист, застегивая патронную сумку, заржал:

— Живьем взять?

— Живьем, — сразу обвыкшись с ним, так же смешливо ответил Шелехов. От парня струились беззаботность, благодушная удаль — с такими ребятами славно будет жить.

Глухой рокот шлюпки вынесся на середину залива, как-то внезапно стих там, по ровной далекой воде, на которой сверкнула зеленью заморская звезда. Шелехов невольно обернулся, ощутив на себе теплое и близкое дыхание. И заробел: кругом темной молчаливой кучкой сгрудились матросы, словно чего-то настойчиво ожидая.

В первый раз очутился с ними один на один.

Впереди всех заметен был рослый, костлявый, неустанно скаливший белозубую пасть. Шелехов, в полу- замешательстве, потянулся прежде всего именно на эту улыбку.

Выбормотал первое, что попало на ум:

— А что… разве здесь были такие случаи и раньше?

— А то ж!

Костлявый заходил ходуном, рванул в восторге рубаху на груди.

— А недавно у Севастополя, под той… под купальней. Его так же ж вот ребята с катера, с моря заприметили. Что ето, дывятся, огонек мигает и мигает? А он сигналы давал, сукин сын! Как сзади подкралысь, смотрют — сидит себе под купальней, фонариком грает… И усе как у буржуя: котелок, манишка, бородка конусом.

— Теперь кто же по этому делу, кроме буржуя подойдет, — вступился невидный, чувствовалось — хилявый, подкашливающий не спеша, рассудительный. — Им на нашу свободу завистно.

Матросы сдвинулись ближе, теплее.

— Вильгельмовы денежки орудуют.

— Они теперь ждут, — вдохновенно горячилась белозубая пасть, почти выкрикивала, — они теперь, когда между нами эта партейная драка пойдет, — скажем, кто кадет, кто меньшевик, кто есер. Етой драки не только Виль- хельм, а и Миколашка наш ждет. Правильно, ваше благородие?

— Во — первых, господин прапорщик, а не благородие, — с улыбкой, но строго поправил Шелехов.

Матросы засмеялись.

— Он у нас, Фастовец, с пятого года, по старому режиму привык.

— Так вот, товарищ… Фастовец. Видите ли, это не драка, но каждый в своей программе видит какую-то правду, и так уж собственно во всякой революции всегда было…

(«Черт знает, говорю, как репетитор на уроке, надо бы по — другому, зажечь…»)

— Ваше благородие… тьфу, господин прапорщик…

Фастовец несуразно, мучительно развел стиснутые кулаки, застонал даже, торопясь вытолкнуть из себя непод- дающуюся, страстно сотрясающую его мысль.

— Так она ж одна, правда! Одна! Возьмите, кто робит… что ему нужно? Земля и воля, во! А это все есть в прохрамме есеров. У нас весь флот — есеры. Какая же есть еще правда? Если вы про кадетов говорите, то кому ихняя прохрамма нравится? Кому?

Он с яростным торжеством выбросил по направлению к офицерскому спардеку длинную узластую руку, руку землероба. Захлебывались оскаленные горильи челюсти.

— Та все тому капитану Мангалову да поручику Свинчугову. Господам офицерам! Ихняя прохрамма… чтоб над нами, как при Миколашке, с аншпугом стоять…

Матросы все сразу заболтали несвязное:

— Мангалов… он три года червивым борщом душил… экономил… А сам небось поперек себя ширьше.

— А как Миколашку сшибли, сичас же красную рубаху надел, пузо подобрал, давай около матросов канючить: «И нам, говорит, товарищи, цари-то насолили, ну их к черту!»

— Воны без мыла в матроса влезут.

Шелехову стало немного не по себе. Услышат еще там, на офицерском верху, подумают, что нарочно подзуживает матросов против своих же офицеров. А Фа- стовец… вот так кликуши в Кронштадте накручивали голову толпе, а потом начиналось зверство. К счастью, тот — покашливающий, рассудительный — вступился опять:

— Я так думаю, господин прапорщик… Уси эти про- храммы, пока война, наше народное правительство… должно порешить. Оставить одну, правильную: есерскую. Война кончится, Вильхешку прогоним, тогда на тебе, галди, по какой хошь.

Издалека, по седой воде, опять послышался рокот: разведка возвращалась. Мотор разбултыхал и ночь и воду, трап заскрипел под многими взбегающими ногами, сразу стало людно, суетно. Лихой горнист явился перед Шелеховым и, приложив руку к фуражке, рапортовал:

— Дозвольте доложить — никаких происшествий, кроме рыбалки. Просто костер жгли…

— Какие рыбалки-то?.. Рыбалки разные, — хмуро бормотал около Шелехова вахтенный.

— Ну, Сенька из порту, мальчишка. Не знаю, что ль!

Беседа вдруг порвалась. Между людьми стала бездыханная ночная тишина. По земле можно было ходить только на цыпочках. Оказалось, что звезды давно взошли, осыпали купольную ужасающую пустоту. Одна, самая крупная звезда сверкала, томилась, переливалась совсем недалеко, где-нибудь над Босфором, роняя в море би — рюзовый тусклый путь. Может быть, шли им сказочные корабли.