Севастополь

И тут она снова испугалась. Ее сердце застучало сильно и быстро, ладони рук похолодели и стали потными. Казалось немыслимым пройти по этому открытому со всех сторон пустырю. Где-то над головой ревел самолет фашиста.

Нина закрыла глаза и быстро побежала вперед. Ей почудилось, что самолет повалился на нее, придавил к земле. Она упала, прижалась к траве, с ужасом прислушиваясь к пулеметным очередям.

А пулеметы работали непрерывно. В воздухе стоял сплошной рев. Нина приподнялась и увидела, как над ее головой советский летчик расстреливал гитлеровца. Потом выстрелы оборвались, что-то тяжелое пронеслось по воздуху и со скрежетом упало на землю совсем недалеко от Нины.

"Бомба! Конец!" — подумала девушка.

Но конца не было.

Когда Нина поднялась, она увидела горящие обломки фашистского самолета, а в стороне неподвижное тело человека с неестественно большими от очков глазами.

Чувство гордости к радости охватило Нину. Она улыбнулась.

Она улыбалась, стоя у своего станка, смотря на металлическую стружку, которая ползла из-под резца.

Разрывы бомб доносились сюда глухо и не страшно. Станок гудел ровно и спокойно…

2. Чувство меры

Восьмой день шли бои под Севастополем, все усиливаясь и нарастая.

Фашисты шли в атаку на наши позиции почти непрерывно. Днем и ночью севастопольцы уничтожали врагов. Тошнотворный запах тлена поднимался над долинами и высотами.

На батарее было затишье.

В точно назначенный день и час приехала кинопередвижка. Краснофлотец-механик деловито и спокойно (для того, чтобы попасть на батарею, он дважды прорывался сквозь орудийный обстрел) установил аппарат, повесил экран.

Свободные от вахты краснофлотцы рассаживались, предвкушая удовольствие.

Гул артиллерийской канонады сюда едва доносился, и эти люди, привыкшие к боям, его не замечали.

Экран осветился. На нем появились ленинградские улицы, девушка, пришедшая записаться в санитарную дружину.

Краснофлотцы, должно быть, не раз видели эту картину. Появление героини они приветствовали веселыми возгласами:

— Здравствуй, «Чижик»!

Среди зрителей было двое москвичей. Они с начала войны находились на флоте, многое поняли, чего не понимали раньше, ко многому привыкли, со многим освоились. Смотрели они картину, разворачивающуюся перед ними, с таким же удовольствием, как краснофлотцы, хотя в Москве обычно все кинокартины критиковали, были ими недовольны и полагали, что все нужно сделать по-иному.

На экране белели снега Финляндии. Героические девушки ползли по снегу.

И вдруг приятели переглянулись. Ничего особенного на экране не происходило, а режиссер все больше и больше прибавлял орудийного грома, пулеметных очередей, свиста бомб и винтовочных выстрелов.

Один из москвичей поморщился и сказал соседу:

— Нет чувства меры!

— Еще бы, — ответил второй, — картину снимали люди, никогда не бывшие на фронте.

А режиссер, видимо, действительно увлекся звуковым оформлением. Даже самые идиллические эпизоды проходили под грохот зениток и трескотню пулеметов.

Внезапно и неожиданно громко прозвучал сигнал боевой тревоги. Демонстрация фильма прекратилась. Краснофлотцы мгновенно покинули блиндаж.

Москвичи последовали за ними.

На разбомбленный, окутанный дымом, полуразрушенный Севастополь шли немецкие бомбовозы.

Зенитки щелкали сухо и пронзительно. Вот один из вражеских самолетов задымился и начал падать.

Над городом взметнулись фонтаны камней, земли и дыма — там упали бомбы.

Налет прекратился. Севастополь вдали тлел и дымился, даже в эти минуты прекрасный и величественный.

На батарее была объявлена готовность номер два. Краснофлотцы вернулись в блиндаж, и механик спокойно (он только что помогал подносить снаряды к орудиям) включил киноаппарат.

На экране появились знакомые эпизоды. Механик прокручивал вторично последнюю часть.

Слышалась музыка и вовсе не было свиста бомб, орудийных раскатов и пулеметных очередей.

Москвичи переглянулись.

Они поняли, что режиссер ни в чем не был повинен. Во время демонстрации фильма стреляли настоящие орудия, захлебывались настоящие пулеметы, свистели настоящие бомбы. И это было закономерно, в этом было свое особое "чувство меры", иначе быть не могло, потому что здесь был осажденный, мужественно отбивающийся от врага, выполняющий свой великий долг перед Родиной героический Севастополь.

3. Одиночество

Кандыба в изнеможении оторвался от пулемета, разжал занемевшие пальцы и глубоко втянул в себя свежий вечерний воздух.

— Все! — сказал он и неслушающимися пальцами начал сворачивать самокрутку.

Старшина Шаломытов лежал рядом с ним. Он недавно был ранен и сейчас старался сохранять полную неподвижность, потому что каждое движение причиняло нестерпимую боль.

Кандыба наклонился над ним и спросил:

— Что, браток?

Шаломытов открыл глубоко запавшие, воспаленные глаза и еле слышно ответил:

— Ничего… Выдержу…

Вечерние сумерки мягко заполняли дзот. Туманные тени скрыли лежащих в углу убитых краснофлотцев. Дольше светились расстрелянные гильзы.

Кандыба курил жадно, глубоко затягиваясь, шумно выпуская из легких едкий махорочный дым.

Шаломытов пошевелился, застонал и спросил:

— Что там?.. В Севастополе?..

— Горит.