Севастополь

— Спасибо тебе, Илья Ильич. За все спасибо! — Потянувшись к Павлюкову, Смоленский крепко обнял его: — Кто знает…

— Все будет хорошо, — дрогнувшим голосом проговорил Илья Ильич. — У тебя адрес моей жены записан? — И, не дожидаясь ответа, добавил: — Я приказал, чтобы матросы, по возможности, конечно, переоделись в парадную форму. Не возражаешь?

— Пусть будет так. Боцман! — окликнул Смоленский Сторожева. — Всех взяли?

— Еще одна машина подходит, товарищ капитан третьего ранга. Это с той самой санитаркой, которая только что была, — ответил Сторожев, с тревогой глядя на Смоленского. Каждая минута была на учете, и все-таки боцман — первый раз в жизни — готов был заспорить с командиром, если бы тот приказал сниматься.

— Задержаться и взять на борт, — приказал Смоленский. — Корчига, обратился он к сигнальщику, — осмотрите берег.

Когда врач, санитарка и последние раненые поднялись на палубу, «Буревестник» развернулся и, набирая ход, вышел на середину бухты.

Не было на верхней палубе никого, кто не смотрел бы в эти минуты на удаляющийся, охваченный заревом Севастополь. Матросы и офицеры, в парадной форме и не успевшие переодеться, стояли по команде «смирно» там, где застал их момент отхода. Никто не ушел с палубы, пока не погас над морем багровый венец.

Так смотрят на родной дом, охваченный пламенем, откуда нужно уйти, потому что таков приказ Родины, потому что в другом месте нужно вести бой. Но после победы люди вернутся в родные места, и земля эта, отвоеванная в кровопролитных боях, станет им еще дороже.

Александр Жаров Заветный камень

Холодные волны вздымает лавиной
Широкое Черное море.
Последний моряк Севастополь покинул,
Уходит он, с волнами споря…
И грозный соленый бушующий вал
О шлюпку волну за волной разбивал.
В туманной дали
Не видно земли.
Ушли далеко корабли.

Друзья-моряки подобрали героя.

Кипела вода штормовая…
Он камень сжимал посиневшей рукою
И тихо оказал, умирая:
"Когда покидал я родимый утес,
С собою кусочек гранита унес
Затем, чтоб вдали
От крымской земли
О ней мы забыть не могли.

Кто камень возьмет, тот пускай поклянется,

Что с честью нести его будет.
Он первым в любимую бухту вернется
И клятвы своей не забудет.
Тот камень заветный и ночью и днем
Матросское сердце сжигает огнем…
Пусть свято хранит
Мой камень-гранит,
Он русскою кровью омыт".

Сквозь бури и штормы прошел этот камень,

И стал он на место достойно…
Знакомая чайка взмахнула крылами,
И сердце забилось спокойно.
Взошел на утес черноморский матрос,
Кто Родине новую славу принес.
И в мирной дали
Идут корабли
Под солнцем родимой земли.

Л. Лагин Три черноморца

Три краснофлотца лежали на вершине невысокого холма: Степан Вернивечер с "Червоной Украины", долговязый и молчаливый Никифор Аклеев с «Быстрого» и Василий Кутовой, которого все в батальоне считали пожилым человеком, потому что ему уже минуло тридцать два года. Он пришел в бригаду не с корабля, а из запаса, и с его ладоней еще до сих пор не совсем отмылась угольная пыль. До войны он был шахтером.

Над холмом безмятежно голубело июльское небо. В нескольких метрах позади плескались о крутой берег теплые волны негромкого прибоя.

Впереди, за крохотной сопочкой, залегла смерть, близкая и неминуемая. Краснофлотцы знали это, и у них сейчас было только одно желание: прежде чем умереть самим, отправить на тот свет как можно больше фашистов.

По совести говоря, у них было еще одно желание: попить. В последний раз они выпили немного воды в пять часов утра, а теперь уже день клонился к закату. Ну что ж, нет так нет. Придется умирать, не напившись.

В нескольких километрах к северо-востоку дымились развалины Севастополя, и краснофлотцы старались в ту сторону не смотреть. Там уже были гитлеровцы. И, кроме того, они были здесь, за сопочкой. Они залегли за ней и не очень торопились: краснофлотцам деваться было некуда.

Но вот один из фашистов не утерпел и осторожно высунул из-за склона сопки свою длинную физиономию в запыленной каске. Аклеев нажал спусковой крючок автомата, но выстрела не последовало.

Так и есть, кончился диск. Последний диск.