Севастополь

Павел Панченко Черноморская столица

Cевастополь, Севастополь,
черноморская столица,
Я не знал тебя, но сердце
было жителем твоим:
Тут же все, что с колыбели
и мерещится, и снится
Будущим твоим питомцам,
мореходам боевым.

Сквозь горячий ветер детства,
ветер юности соленый,
Мы к тебе со всех слободок,
как по сговору, брели,
Чтоб взглянуть на эту славу
рвы, редуты, бастионы
И с Малахова кургана
перейти на корабли.

— Все наверх! — и сразу видно:
нас на палубах немало!
И ничуть не страшно хлопцам
в море дедов и отцов:
Ведь под форменкой обычной
бьется сердце адмирала,
В нем с напутствием былого
слился будущего зов.

Широко расставив ноги
на эсминце, на линкоре,
Мы ходили между синей
высотой и глубиной.
Нам на суше было тесно,
но в открытом настежь море
Ты манил нас издалека,
Севастополь наш родной!

Разве мы забудем это:
всей эскадрой в бухту входим
И, влюбленные в свой город,
мы с тебя не сводим глаз:
Что слыхать на Корабельной?
Как дела на Морзаводе?
А лукавые подруги
с пристаней узнали нас…

Мы дышали полной грудью,
в полный рост мы вырастали.
Родина! В штормах, в туманах
осенял нас вымпел твой,
И в гостях у черноморцев
был не зря великий Сталин:
— Есть усилить наблюденье,
ждать тревоги боевой!

Били склянки. Дул все чаще
ветер в боцманскую дудку,
По-дельфиньи ввысь бросалась
черноморская волна.
И однажды услыхали
мы особую побудку:
— К бою, море, небо, суша!
С нами Сталин и страна!

П. Капица На большом рейде (рассказ)

Была суббота. Днем на всех кораблях матросы чистили медь, скребли песком палубу, закрашивали пятна на бортах и поблекшие от непогоды надстройки. А к вечеру, когда корабли засверкали чистотой, люди начали готовиться к увольнению на берег. В корабельных банях зашипел пар, со свистом вырывались струйки воды, заклубилась мыльная пена. В кубриках брились, наглаживали форменки.

С каждого корабля репродукторы разносили песни и вальсы. Флаги и вымпелы колыхались на мачтах.

Шлюпки отваливали одна за другой от трапов и направлялись к Графской пристани.

Широкая каменная лестница запестрела белыми форменками, золотом якорей на ленточках, синими, как море, воротниками с тремя тонкими полосками, похожими на пену волн.

Группы моряков растекались по площади Ленина: одни направлялись на Приморский бульвар, другие — в Дом флота, третьи — под тень каштанов и акаций Исторического бульвара.

Только нам — командам морских охотников — недоступны были в этот вечер береговые радости. Все подразделение заступило на суточное дежурство, и наши катера стояли в конце длинного пирса.

После ослепительного солнечного дня вечер выдался тихий и мягкий. Не было слышно ни урчания моторов, ни тарахтения лебедок, ни боцманских выкриков и свистов. Даже чайки не кружились, как обычно, над бухтой, а лениво покачивались на зеленоватой глади залива. Лишь кое-где поскрипывали причальные тросы…

Командиры катеров и я, стажер, собрались в кают-компании у старшего лейтенанта Пухова.

Дмитрий Андреевич Пухов командовал нашим подразделением. Он долго плавал простым рулевым, старшиной, боцманом и морское дело знал отменно. В любую погоду, в темные беззвездные ночи почти на ощупь Пухов мог провести катер по самому извилистому фарватеру. Но не было у него привычки кичиться знаниями. Дмитрий Андреевич охотно и терпеливо передавал свой опыт другим.

Существует множество лиц, которые кажутся вылепленными иногда любовно и тщательно, иногда кое-как. Пухов не отличался красотой. Брови на его грубоватом и коричневом лице летом выгорали почти добела, нос был слегка вздернутым, а обветренные губы имели голубоватый оттенок. Зато большие серые глаза Дмитрия Андреевича поражали своей какой-то особой чистотой и мягкостью.